А? Чем ты удержишь его, чтобы он заплатил за тебя ещё раз? Он не возьмёт, и никто не захочет! Нетронута, а что в тебе есть кроме этого? Двух слов не свяжет, танцевать не умеет, кувшин с таким лицом носит, что вино киснет, а туда же! Учись! Учись, или обряжу в кожу и меха, дикарка!.. А вы что смотрите? Я сказала, наставляйте её, или я должна?
Смерив девушек тяжёлым взглядом, Имара ушла, и Нуру села с горящими щеками, опустив глаза.
— Получила своё, выскочка? — зло сказала Медок. — Мало тебе…
— Молчи, — оборвала её Шелковинка.
Звонкий Голосок подбежала и опустилась перед Нуру на колени.
— Прости, сестрёнка! — сказала она виновато. — Мы думали, так будет лучше. Поначалу всегда страшно, и чем дольше решаешься, тем хуже. А Ниханга не грубый…
— Молчи и ты, — велела Шелковинка, указав глазами на женщин у печи.
Она заставила Нуру доесть, хотя той кусок не лез в рот, и увела в сад. Там, осмотревшись по сторонам, Шелковинка негромко сказала:
— Ниханга разгневался. Он думал, получит обещанное, и слушать ничего не желал. Медок пошла к нему — она лучшая среди нас, — Ниханга оттолкнул её и сказал, что она ему надоела. Опозорил при всех и ушёл, и Имара зла — боится потерять такого гостя. Он платил щедро и навещал нас часто, и приводил других.
Положив ладонь на плечо Нуру, Шелковинка склонилась ближе.
— Не знаю, что решит Имара, но сейчас опасайся Медка. Дикий Мёд — так её зовут, и не зря. С ней можно ладить, и к тем, в ком не чует угрозы, она даже добра. Но ты посмела соперничать с ней, и мужчина при всех сказал, что хотел бы тебя, не её — этого она не простит. Жди чего похуже разлитого масла.
— Что же мне делать? — спросила Нуру.
— Прежде я бы сказала: подольстись к ней. Если б ты её хвалила и просила тебя наставлять, она бы снизошла. Теперь поздно. Остерегайся!
— Что ж, это нетрудно! Не останусь с ней наедине. А если что случится, все догадаются, что это сделала она!
— Как догадались с маслом, — сказала Шелковинка без улыбки. — Но раз никто не видел, никто и не посмел винить. Остерегайся, сестрёнка!
Весь день Нуру провела с другими, и Медок была на виду. Она смеялась и пела больше обычного, кружила сестёр в танце. Ни недоброго слова, ни злого взгляда. День был светел, тревожные сны забылись, и на душе у Нуру стало легко.
— Медок уже простила меня, — сказала она Шелковинке. — Ты ошибалась, она не держит зла!
Шелковинка лишь покачала головой.
А вечером тёмные ступени ушли из-под ног. Сердце сжалось, как от песни дудочки, и миг ещё верилось, песня успеет, подхватит, не даст упасть — но это не сбылось.
— Её толкнули?.. Кто её толкнул? — донеслось будто издалека. Глиняный пол был холоден и твёрд. Пришла боль и с каждым вдохом становилась всё сильнее.
— Сестрёнка! — позвала Звонкий Голосок, склонясь над нею. — Очнись, встань! Что с тобой?
— Никто не толкал, — через силу ответила Нуру, поднимаясь на локтях. — Что-то под ногу попало…
— Смотри-ка, завязки порвались!
Закусив губу, Нуру села, ощупала руку от плеча до локтя — ничего, цела, — и ноги целы, хоть на коленях кровь, а правая сандалия болтается, лопнул шнурок у подошвы. Сандалии новые совсем. Нуру, так пока и не привыкнув, надевала их лишь по вечерам.
На шум пришла Имара, поглядела хмуро, уперев руки в бока.
— Что ещё такое? — спросила она.
За её спиной Медок прижимала пальцы к губам, качая головой. Все видели: пришла из зала, спустилась раньше всех. Гладкое полотно волос бросало тень на прищуренные глаза — не понять, жалеет или смотрит, что вышло. Нуру поднялась, скрывая боль.
— Шнурок оборвался, — сказала она хозяйке.
— Да за что мне это! — воскликнула та. — Ты не золото, ты — горе, и портишь всё, за что бы ни взялась! Я дам тебе ещё шнурки, дам, но получу с тебя всё до последнего медного ногтя, ты поняла, паршивка? Выжму как тряпку, если придётся. Я слишком к тебе добра!
Нуру кивнула.
Пришлось идти за хозяйкой наверх, хоть ноги не слушались. Имара ещё ждала, но благодарности не получила: вышли бы только рыдания. А потому шнурки она бросила, перед тем хлестнув ими Нуру в сердцах.
Спускаясь опять, Нуру медлила на каждой ступени. Может, её и в первый раз спасло лишь то, что не спешила, оттягивая встречу с храмовником. Теперь она вспомнила о нём только в зале и носила вино, оглядываясь на каждый новый голос, на звук шагов, забыв улыбаться и двигаться так, чтобы прятать ссадины от гостей, как велели. Её отругали за это позже, и ещё за то, что Ниханга так и не пришёл.
— Из-за тебя, неотёсанная! — кричала Имара, багровея и задыхаясь. — Потеряли гостя! Пойдёт в другое место, где его не выставляют дурнем, где такие, как ты, не воротят нос! Позор мне, и всё из-за тебя!
Шелковинка дождалась, не оставила одну, и к Мараму пошли вместе, но и там было невесело. Разговоры велись лишь о том, что случилось.
— У меня однажды рвался шнурок, — жарко спорила Быстрые Ножки, — но уж в тех сандалиях я так плясала, так плясала! Ей подрезали его.
— Вы все меня видели! — возразила Медок. — Как смеете винить? Я не входила в её комнату. Неотёсанная девка споткнулась, да и всё!
— Долго ли подкупить одну из женщин? — спросила Тростинка, прищурившись. — Не помню, чтоб ты так вертелась у всех на глазах, как сегодня, змея, и, должно быть, недаром!
— И кто унёс шнурки, когда мы хотели взглянуть? Где они?
— Откуда мне знать! Спроси у Имары: верно, она выбросила. Да потом будешь молить у меня прощенье за то, что оболгала!
Поднялся шум. Пакари завизжал, обнажив зубы, и, спрыгнув со стола, попытался укрыться в ногах у Мараму. А тот молчал, не вмешивался в разговор и не жалел Нуру, и она теперь совсем не могла понять, их ночной разговор был — или только снился.
Ей долго не спалось. Тело болело, циновка казалась жестка, и пришла духота. Нуру маялась. Протерев лоб водой, она села у стены, что дарила хоть немного прохлады. Нуру ждала, но в саду никто не играл. Она выходила, стояла, опершись на перила, — никого. Отчего-то это было всего обиднее.
Наутро все будто забыли вчерашнее. Никто никого не винил. Шли разговоры о мужчинах, о серебре, о том, как быстро вернулся зной. О бедняках, которые мрут, и о
