Вообще в Православной Сотне выяснилось, что стяжники не очень-то подкованы в церковных порядках. Сотенцы всячески это подчеркивали. Но ведь в Стяге как говорили: “У вас своя работа, мирская”. К мирской работе их готовили, к мирской!
И баба Настя не успела научить Фиму церковной науке. А ведь знала все. Может быть, ждала, когда он сам начнет спрашивать? Но Ефим был уверен, что баба Настя ходит в храм на свиданья с дочерью своей погибшей. А разговоров о матери Ефим всегда как мог сторонился. Ни одного воспоминания о ней у него не сохранилось, да и баба Настя, признаться, не теребила душу рассказами. Вот и вышло: в церковь ходил сызмальства, во Владычном Стяге почти два года пробыл, но церковный уклад знает слабо, не назубок, как сотенцы.
Так и они ведь не за день поднаторели! Вот спросить бы у батюшки, когда наконец переменят сотенцы свое отношение к стяжникам. Только не рассердить бы отца Никифора таким вопросом, не выставить бы себя слабаком и нытиком. Этот пожилой голубоглазый священник – слегка сутулый, будто оттого, что мысли его долу клонят, со свободно растущей бородой, в которой клок сохранившихся темных волос, – совсем не похож на отца Михаила. В нем стержень, в нем пыл и звук призывного набата.
Спросил бы – да кто его знает, как в Сотне все устроено, кто тут главенствует и решает.
Отец Никифор, когда Саенко вошел к ним в номер, посмотрел на гостя неприветливо.
И когда благословлял, выглядел так, будто предпочел бы его тотчас спровадить.
Отец Никифор хоть и много старше отца Михаила, Ефиму с ним легче. И молчалив Никифор, и хмур бывает подолгу, бывает, найдет на него, так на весь день, как обложной дождь – а все же не чувствует Фима с ним скованности, как с отцом Михаилом. Но и отца Никифора частенько приходится додумывать да отгадывать.
Сначала Фима решил: батюшке неприятно видеть Саенко из-за неудачи, которую он потерпел в Несветае. А кому приятны свидетели неудач? Ведь наверняка будет расспрашивать. Но потом Фима догадался: это из-за него. Да, отец Никифор все видит, и ему не нравится, как принимают стяжников в Православной Сотне. Потому и глянул батюшка на Саенко строго, зная, зачем тот явился, – напомнил ему этим взглядом о том, что было сказано между ними раньше.
Возвысил бы отец Никифор свой голос, велел бы сотенцам одуматься… Впрочем – пусть будет как будет. В конце концов и военком Ефима Бочкарева заждался.
– Готов ты голову сложить или так только, покрасоваться до первой юшки?
Нет, не может Фима сказать то, чего добивается от него Саенко, отрапортовать ему – не хочет.
– Тебе и ответить нечего?
– Мне есть что ответить, – сказал Фима спокойно и сразу почувствовал облегчение оттого, что может по собственной воле прервать начинающийся допрос. – Только не вам.
Он заметил, как напрягся Саенко, застыл. Стало быть, другого ждал – что Фима станет душу перед ним рвать, клятвы давать.
– А что так? – поперхнувшись, Саенко громко откашлялся. – Ты ведь не в кружок “Умелые руки” шел. Знал ведь, куда идешь. Знал, что здесь подчиняться нужно. Похлеще, чем в армии.
Ефим будто с горки покатился. Теперь все пойдет само собой. Сейчас договорят, еще несколько фраз, наверное, – и обратной дороги уже не будет. А дальше?
Впереди? Что там? Армия, конечно, что ж еще. Волчья жизнь. Дедовщина. Не прекращающееся ни на минуту покушение на твой человеческий облик. Гнись или гни.
Жри или сожран будь. И главное – следующий Тихомиров будет громыхать словами, которые следует произносить вполголоса, будет учить, как Родину уважать, не умея пробудить уважения к самому себе.
Ни за что не признается там, что был во Владычном Стяге.
– Подчиняться – не проблема, – Фима слегка повел головой. – Только есть у вас еще что-нибудь в запасе для нас?
Хотел сказать: “Мы за другим сюда шли”, – и вдруг вспомнил: говорил уже это, в стане Владычного Стяга, отцу Михаилу, кажется. Повторяется. Повторяется все. По кругу идет. По безнадежно замкнутому кругу. Вспомнил, как стоял в толпе стяжников перед штабом, стараясь поскорее смириться с тем, что Стяга больше нет, – закрыт.
Устал.
Фима стал вспоминать тот день, выхватывать из памяти одну жгучую подробность за другой, и даже Саенко вдруг как-то отдалился, стал совсем не важен. Любовно перебрал всех своих: Чичибабин, Демин, Затулин, Супрунов. Вот если бы держаться на выбранном пути только таких людей, прозрачных таких, звонких. Чичибабин с Супруновым уже в армейке. Может, потому и ушли, что почувствовали: не будет в Православной Сотне того, что в Стяге было. Из их четверки кроме него только Супрунов и остался. Тоже уклоняется. Тоже ждет. Молчит пока Женька насчет Православной Сотни. Но Фима чувствует: и Женя растерян. Из “Александра Невского” – из тех, кто пришли с ним в Сотню, – в армию почти никого не забрали.
Лаполайнену и Кочеткову отсрочки родоки выбили. Олейнику – только через год.
Семен по настоянию родителей поступил в семинарию.
Одиноко как никогда.
Дурацкая армейка! Как они там? Какими вернутся?
Саенко тем временем успел вспылить, бросил что-то резкое.
– Антон вас привел, ему и расхлебывать, – говорил он. – Нам партизаны в строю не нужны. У нас дисциплина, дружочек. Нам с детворой нянчиться некогда. “Не вам”. И ступайте себе дальше в куличики играть, пишите вон на стенках свой Армагеддон.
Мы в эту сечу ввязались – вас еще и в помине не было. Нашей силы, за которой правда святая, на всех хватит.
Саенко, быстро возбуждавшийся от собственных слов, принялся колотить в ладонь ребром другой ладони, и долговязая тень, как огромные кровельные ножницы, защелкала по потолку. Цок-цок, сейчас накромсает крашеных досок им на головы.
Тот большой ночной разговор с Крицыным тоже начинался за кафэшным столиком, и тоже был неприятен, раздражал. Да и Крицын в тот момент уж очень похож был на Саенко. Тоже давил. Вот, и это повторилось. Как много повторов. Знак? Или нет – случайность неважная? Уж не знак ли в самом деле? А к чему?
По лестнице отстукали каблуки. На веранду, подтягивая на ходу юбку, поднялась официантка. Пошла в их сторону, поглядывая вниз, на дворик, откуда уже расползались по номерам изнуренные свадьбой люди. Заметив Фиму с Саенко, женщина остановилась, хлопнула себя руками по бедрам – мол, только этих не хватало. Из-за стоящего в противоположном конце веранды диванчика она достала поднос, принялась убирать со столиков посуду.
Фима решил больше не возражать Саенко, даже брови приподнял слегка, делая вид, будто обдумывает услышанное. Достал из куртки бумажник, выудил оттуда сотенную, дождавшись, когда официантка посмотрит в их сторону, позвал ее. Она поставила поднос, нехотя двинулась к нему. Свет прожектора и ее расписал угловатым узором.
И тоже – не разглядеть выражения лица, смотри в текучую маску, угадывай, кто за ней.
– Слушаю, – сказала она, подойдя, и принялась массировать себе пальцы, один за другим. Обручальное кольцо свободно болталось. Она сдвинула его на самый край пальца, растерла фалангу, толкнула кольцо на место.
Фима наблюдал за женщиной. Ее немолодые пальцы, болтающееся кольцо, ее хрипловатый, быть может, со сна, голос, ее недовольный вид – все это оказалось гораздо интересней сейчас, чем Виктор Саенко, и Православная Сотня, и возможный разрыв с Православной Сотней… Поймав себя на этой мысли, Фима испугался. Сам до конца не понимал чего, но испугался.
– Мне сигарет, – попросил Фима. – Каких-нибудь облегченных. И зажигалку. Или спички.
– Так ты еще и куришь! – хмыкнул Саенко.
Официантка, помедлив, выдернула деньги из протянутой Фиминой руки, спросила:
– Все?
– Все, – ответил Фима. – Извините, если что не так.
Она подозрительно на него покосилась.
Когда официантка отошла, Фима сказал, на Саенко не глядя:
– Деньги отца моего. На его сбережения харчуюсь.
– Ну-ну.
Пройдя несколько шагов в сторону лестницы, женщина стремительно перегнувшись через перила, щелкнула там каким-то тумблером, и докучливый прожектор погас. В наступившем мягком полумраке Ефим смог разглядеть Саенко. Тот выглядел и злым, и обрадованным одновременно.
Пусть будет как будет.
Фима смотрел на него так, точно собирался запомнить на прощание. Округло-массивное, простое, как картошка, лицо. С таким лицом человек, кажется, должен быть тихим и скучным. Но нет, страсть вписана в каждую черточку этого лица. Скорей бы уже уехал. Или останется ночевать в “Веселом Посаде”?
В их номере стоит кадка с фикусом. Как у Кости Крицына. На восковые спинки листьев накапано по небольшой лунной кляксе. Тюлевая занавеска вплывает в комнату и на миг замирает, дойдя до отведенного ей предела. А когда обвисает, выдохнув прохладный осенний ветерок, грузные листья еле заметно подхватывают движение, и крошечные луны на них нежно пульсируют. Интересно, на крицынском фикусе бывают такие луны? И кто-нибудь смотрит на них?
