– Ну прямо!
– Непутевый мой мальчик. Дай ручку.
Взяла его за руку.
– Холодная, – сказал Степан Ильич. – Давай я плед вынесу?
– Не, – качнула головой. – Не надо.
– Замерзнешь.
– Не. Слушай, а у них там иконы везде, да?
Улыбнулся опять:
– Почему – везде?
***
Во двор плавно, почти беззвучно вкатился микроавтобус “Форд”. Оборвавшись на полуслове, Степан Ильич поднялся, шагнул в сторону машины, возле ступеньки остановился. Обернувшись, сказал Наде виновато:
– Ты бы, Надь, платок на голову накинула. Есть у тебя платок, шарфик какой-нибудь?
Надю больно кольнула внезапная подавленность отца. Снова этот потерянный вид, суетливые пальцы, похожие на поклевывающих корм воробьев. Догадалась: она сейчас подводит его. Полезла в сумку, вынула блескучую кепку с логотипом “Медиа Пресс”, накинула на голову.
– Только это. Можно?
Отец без всякого энтузиазма рассмотрел покрытую стразами кепку, неопределенно пожал плечами.
– А так?
Надя развернула кепку козырьком и логотипом назад.
Отец вздохнул и повернулся к машине.
– Я тебе потом вынесу.
Машина стояла с заглушенным двигателем, но из нее никто не выходил.
– Ах! – Спохватившись, отец кинулся к воротам. Увидев, как он неуклюжей трусцой пробирается между молодыми деревцами и машет рукой в сторону машины – мол, бегу, бегу, – Надя отвернулась. Оставшись сидеть в беседке, она всматривалась в тонированное лобовое стекло. Не видно. Перевела взгляд на пестрый борт микроавтобуса и вдруг узнала его. Во весь борт – яркие силуэты строительных кранов и высоток и размашистое “Глория Билд”. Тот самый микроавтобус, крицынский.
Захлопнулись створки ворот, грюкнула металлическая задвижка, и отец медленно, как-то вопросительно двинулся к машине. Он будто собирался спросить кого-то или пытался вспомнить: теперь-то что? Встал к Наде спиной, опершись рукой о ствол груши. Потом решил сложить одно в другое стоявшие возле него ведра, плотнее прикрутил кран на колонке.
Из салона “Форда”, с обратной от Нади стороны, начали выходить люди. Их было человек десять, наверное. По двору растеклось упругое, полное живых пружинок движение.
Надя высматривала Фиму или его сверстников, но их здесь не было. Мужички лет за тридцать. Крепкие, легкие, то и дело ненароком расплескивающие избыточную энергию – смачно, с хрустом, потягивающиеся с дороги, шумно вдыхающие осенний воздух. Одеты неприметно: джинсы, однотонные темные футболки, простенькие кроссовки. Отойдя от машины, мужчины коротко кивали отцу. Неторопливо, избегая гомона, переговаривались.
– Слава богу, на месте, – тихо сказал один из них, только что разминавший затекшую спину.
– И легко добрались, зря только страху на себя нагоняли, – ответил ему другой и, низко пригнув голову, перекрестился. Вслед за ним перекрестились еще несколько человек.
– Не иначе Юлиными молитвами. А насчет лишнего страху – это ж тебе не щи солить, всегда лучше перебдеть.
– Шло бы и дальше так.
– Так и будет.
– Давайте-ка, братцы, сразу, не зевайте, – скомандовал кто-то, оставшийся в машине.
Мужчины вернулись к “Форду” и скоро зашагали в сторону дома с тяжелыми брезентовыми баулами. Кто-то тащил, закинув на плечо, кто-то на согнутом предплечье.
– Семен, ты будто теннисные ракетки прешь.
– Ну?
– Так горизонтально неси, чего ты?
– А какая разница?
– Вот ведь! Разница! Небрежно несешь!
Сложили ношу в гараж, вернулись к машине. Некоторым досталось еще по баулу, другие остались без дела.
– Возле Иоанна служба-то будет, Димыч?
– Не знаю. Храм-то закрыт.
– Я и говорю – возле. А то и открыть недолго. Храм-то освященный.
– Не знаю. Скажут.
Надя наблюдала за этими людьми с хорошо знакомым ей, но нисколько не притупившим своей остроты смешанным чувством. Точнее, это были два отдельных чувства, которые вовсе не собирались смешиваться, а только вступали в какую-то бесконечную, напрасную, бесплодную реакцию. Жаркое любопытство, в котором каждый раз дышала надежда: вот сейчас, сейчас тебе откроется – и одновременно тяжкий, леденящий стыд, будто подсматривает в замочную скважину и уже слышит за спиной чьи-то близкие шаги, а оторваться не может.
Это началось с ней еще летом, когда у них с Ефимом вдруг оборвалась только-только наметившаяся, как верилось Наде, дружба. А когда отец ушел к Фиме, Надя начала ходить в церковь. От случая к случаю, под настроение, но все чаще и чаще – и в какой-то момент с удивлением призналась себе, что ее влечет туда ей самой непонятное и даже неприятное любопытство – она ходит туда смотреть на людей. На прихожан.
На иконах золотились литые, цепко нацеленные куда-то – но почему-то не в нее, не в смотрящую прямо на них Надю – лица. Лица-знаки: предостерегающие, запрещающие.
Чтобы понять, от чего именно предостерегающие и что запрещающие, нужно было большое специальное усилие – и Надя откладывала это на потом. А пока… пока в церкви она была занята тем, что шпионила за людьми. В этих лицах Надя пыталась уловить спасительную подсказку, которую можно было бы понять уже сейчас.
Попадались ей и такие же, как она сама, наблюдающие. Поймает тоскливый вопросительный взгляд – и отвернется. Такие, как она, ее не интересовали. Надя выбирала тех, в ком угадывала воцерковленных – других. Взаправдашних. Чужих – да, пока непреодолимо чужих для нее. Но не для Фимы.
Какие же вы? Какой нужно быть, чтобы стать Фиме родной и близкой? Ведь не в монастырь он ушел, а к людям, к обычным живым людям, говорящим обычным человеческим языком, совершающим обычные человеческие поступки. К людям. Просто они – другие люди.
Сейчас перед ней, за стволами молодого прозрачного сада, стояли те, кто для Ефима – родные и любимые, а ей – чужие. И она им – такая же чужая, пришлая. Надя совсем не удивилась, когда, заметив ее, сидящую в беседке, один из мужчин глянул холодно и отстраненно. Потянул за локоть стоящего рядом с ним – смотри, мол, кто такая? Тот, кому указал на Надю заметивший ее человек, взглянул так же холодно, но вскользь: его привлекло что-то более важное, и он поспешил к машине, сменив выражение лица в ту же секунду, как отвернулся от Нади. Аккуратные усы, волосы иссиня-черные, лицо живое – Надя невольно залюбовалась.
Да, эти люди притягивали ее – как все, в ком она читала силу и целеустремленность.
Отец уловил взгляды, брошенные в сторону беседки. Махнув пару раз успокаивающе рукой, подошел к столпившимся перед “Фордом” мужчинам, что-то тихо им сказал – наверное: “Это моя дочь. Не волнуйтесь”. Все, кто стоял там и к кому обращался отец, посмотрели в ее сторону. Один из них произнес что-то односложное, отвернулся. Отвернулись и остальные. Отец сказал еще что-то. Ему не ответили. Он вернулся к своей груше, привалился к ней плечом – вдруг ахнул, совсем как тогда, когда вспомнил, что должен запереть ворота, и поспешил в дом.
– Осторожней, Юленька. Не прощу себе, что поддался. Не нужно было тебе ехать.
Упрямая!
– Спасибо, солнышко. Все хорошо, хорошо. Я и сама могу.
Из-за “Форда”, заботливо поддерживаемая мужем под локти, вышла беременная.
Встала посреди дворовой площадки, сказала: “Фух”, – поправила края облегающего скулы платка, подняла веснушчатое, тронутое задумчивой улыбкой лицо.
– Куда ж я от тебя? Я вас здесь буду ждать, молиться за вас. Вон какой домина – уютный, с камином небось.
– А как же.
– Ну вот, – устало выдохнула женщина. – А так я издергалась бы вся, что ты.
До девяти месяцев, кажется, еще недоставало, но просторное тугое пузо было уже в той самой поре, когда, явившись окружающему люду, оно неизбежно становится центром пространства, делает его округлым, хрупким, добрых мужчин делает немножко неловкими, а на молодых девушек вроде Нади нагоняет задумчивость и нервозность.
Вернулся отец, принес ей платок. Кремового цвета, с глянцевыми травлеными цветочками. Сел рядом.
– На вот, повяжи.
Надя послушно стянула кепку, сунула ее обратно в сумку, повязала на голову платок. Все же не удержалась:
– А надо ли, пап? Мы же не в храме.
– Надо, надо. Так лучше. Знаешь, пойдем к ним, чего тут отсиживаться.
– Мне, наверное, лучше уйти, да?
Отец насупился, как обиженный ребенок. Пальцы переплелись, поклевали друг дружку.
Он сказал:
– Да, Надя, наверное, так, – и еще больше помрачнел.
Она ладонью накрыла его руки:
– Проводишь? До остановки? Поболтаем еще немного. – Поднялся, следом поднялась и Надя. Вспомнила: – А сырники? Забуду ведь. – Достала из сумки перехваченный резиночкой кулек, протянула: – Лучше подогрей.
Отец взял, подержал и положил на скамейку:
– Вернусь – заберу.
Они вышли на площадку, на которой остались трое мужчин и Юленька. Остальные ушли в дом. Надя поздоровалась – со всеми, но глядя при этом на Юленьку, улыбаясь ей.
