Перевернувшись на бок, Маргарет вдруг подумала о своей матери. О ее непреклонности, властности и вездесущности, о ее веснушчатых руках, по сто раз на день закалывавших выбившуюся из прически прядь волос. И у девушки вдруг пересохло во рту.
— Скажи, а вы делали что-то по-другому, чтобы… Ну, ты понимаешь.
— Что?
— Вам пришлось делать что-то по-другому… чтобы получился ребеночек?
— Джин!
— Что?! — возмутилась Джин. — Но кто-то ведь должен мне объяснить!
Маргарет осторожно села, стараясь не стукнуться головой о верхнюю койку.
— Ты сама должна знать.
— Тогда зачем бы я спрашивала?! Разве не так?
— То есть ты хочешь сказать, что тебе никто никогда не рассказывал… о птичках и пчелках?
— Я знаю, куда он вставляется, — фыркнула Джин, — если ты об этом говоришь. Как раз то, что мне очень даже нравится. Но я не знаю, что надо сделать, чтобы получить ребеночка.
Маргарет буквально онемела от удивления. И тут с верхней койки послышался сердитый голос:
— Если ты так неотесанна, что можешь обсуждать подобные вещи с другими, то, по крайней мере, старайся не шуметь. Некоторые из нас пытаются уснуть.
— Зуб даю, Эвис точно знает, — хихикнула Джин.
— А мне казалось, ты говорила, будто потеряла ребенка, — многозначительно произнесла Эвис.
— Ой, Джин, мне так жаль! — Маргарет невольно прижала руку ко рту.
В разговоре возникла неловкая пауза.
— Если честно, — отозвалась Джин, — я по-настоящему и не была беременна. — (Маргарет услышала, как Эвис заворочалась под одеялом.) — Так вот, у меня задержались… сами знаете что. И моя подружка Полли объяснила, что я, того-этого, залетела. Ну, я так и сказала. Я знала, что тогда меня возьмут на корабль. Хотя когда я прикинула числа, то сообразила, что никак не могла, если вы понимаете, о чем я. А потом они дважды отложили медицинскую проверку. И тогда я соврала, что потеряла ребеночка, и начала горько плакать, потому что и сама уже успела поверить. Медсестричка меня пожалела и сказала, зачем кому-то знать, так это или не так, ведь самое главное — доставить меня к моему Стэну. Мэгги, наверное, поэтому меня и поместили к тебе. — Она сделала глубокую затяжку. — Вот такие дела. Я не нарочно врала. — Она перекатилась на другой бок, достала туфлю и затушила сигарету о подошву. В голосе ее появились агрессивные нотки. — Но если кто-нибудь из вас меня заложит, я в любом случае скажу, что потеряла ребенка уже на борту. Так что нет смысла стучать на меня.
Маргарет сложила руки на животе:
— Джин, никто не собирается стучать на тебя.
Эвис демонстративно промолчала.
Снаружи, где-то вдалеке, послышался звук сирены, предупреждающей о тумане. На одной низкой заунывной ноте.
— Фрэнсис? — сказала Джин.
— Она спит, — прошептала Маргарет.
— А вот и нет. Я видела ее глаза, когда прикуривала. Фрэнсис, ты ведь меня не заложишь, да?
— Нет, — отозвалась Фрэнсис. — Не заложу.
Джин вылезла из кровати, потрепала Маргарет по ноге и проворно забралась к себе на койку, а потом еще долго шебуршилась, устраиваясь поудобнее.
— Да ладно вам, — наконец произнесла она. — Так кому из вас нравится это делать и откуда все-таки берутся дети?
С полетной палубы тысячефунтовая бомба, сброшенная с бомбардировщика «Штука»[24], выглядит совсем как пивная бочка. Беззаботно и весело она выкатывается, словно из пивного подвала, из подбрюшья зловещего маленького самолетика, защищаемого с флангов истребителями. На секунду застывает в воздухе, а затем — в окружении своих собратьев — плывет вниз, в сторону корабля, нацеленная, точно невидимой рукой, прямо на палубу.
Именно об этом думает, среди прочего, капитан Хайфилд, глядя в глаза надвигающейся смерти. Об этом, а еще о том факте, что, когда столб пламени поднялся с бронированной палубы, окружая командный центр корабля и распространяя жар раскаленного металла, он, капитан, охваченный всепоглощающим ужасом — момент, который он всегда предвидел, — забыл нечто очень важное. Нечто такое, что он непременно должен был сделать. И даже в состоянии ступора он безотчетно осознает, как смехотворно думать о невыполненном задании сейчас, перед лицом неминуемой гибели.
Здесь, в адском пламени бушующего огня, стоя среди сыплющихся дождем бомб, вдыхая запах горящего масла и слушая, не в силах заткнуть уши, крики своих моряков, он поднимает глаза туда, где должен быть самолет, но самолета этого уже практически нет. Потому что он тоже объят пламенем, желтые языки которого лижут кабину пилота и поднятые вверх почерневшие крылья, а за стеклом кабины — пока еще нетронутое огнем лицо Харта, в его обращенных на капитана глазах застыл немой вопрос.
Прости, всхлипывает Хайфилд, хотя в стоящем кругом адском реве молодой человек вряд ли может его услышать. Прости меня.
Проснувшись — подушка мокрая от слез, над безмятежным океаном черное небо, — он продолжает твердить в ночной тишине покаянные слова.
Глава 7
У меня, как и у многих других, были смешанные чувства — любви и одновременно ненависти — к «Вику». Мы ненавидели жизнь на корабле, но восхищались им как боевой единицей. Мы проклинали его в своем кругу, но не позволяли посторонним сказать о нем худого слова… Этот корабль приносил удачу. А моряки ведь так суеверны.
Л. Тромен. Вино, женщины и война
Двумя неделями раньше
Согласно записям в судовом журнале, авианосец «Виктория» участвовал в боевых действиях в Северной Атлантике, Тихом океане, а также у острова Моротай, где, с самолетами «корсар» на борту, помогал оттеснить японцев и даже получил в ходе операции боевые шрамы. В течение последних нескольких лет авианосец, как и многие другие корабли, неоднократно бросал якорь на верфях в Вуллумулу, чтобы отремонтировать пробитый минами корпус, заделать пробоины от пуль и торпед — словом, залечить жестокие раны войны, прежде чем снова выйти в море, взяв на борт моряков, готовых — после того как их подлатали на берегу — идти в бой.
Капитана Джорджа Хайфилда время от времени посещали странные мысли, и иногда, проходя мимо сухого дока и разглядывая сквозь пелену тумана корпуса «Виктории» и соседних кораблей, он позволял себе думать о судах как о своих собратьях. Невозможно было не видеть их страданий от того или иного увечья и каким-то образом не одушевлять их — уж коли они связали с тобой свою судьбу, отдали тебе себя целиком, покоряли с тобой водную и огненную стихии. У него даже появились любимчики, что и немудрено за сорок лет службы. Корабли, которые он однозначно считал своими. Тот редкий случай волшебного единения человека и судна, когда каждый член экипажа был готов пожертвовать ради него жизнью. И расставаясь с очередным кораблем, капитан всегда тайком смахивал непрошеную слезу, а иногда — когда тот оказывался потоплен — не старался скрыть эмоций. Должно быть, нечто подобное предыдущие поколения мужчин на войне испытывали к своим лошадям.
— Бедная старушка, — пробормотал он, разглядывая дыру в боку «Виктории».
Корабль был страшно похож на авианосец «Индомитебл», на котором капитан служил до того.
Хирург велел ходить с тростью. И, как подозревал Хайфилд, сказал остальным, чтобы ни в коем случае не разрешали ему выходить в море.
— В вашем возрасте такие вещи заживают очень долго, — заметил врач, разглядывая багровый шрам в том месте, где металл разрезал ткани до кости, и бугристый след от ожога вокруг. — Капитан, я не уверен, что вы пока можете вернуться в строй.
В то утро Хайфилд выписался из госпиталя.
— Мне надо отвести свой корабль домой, — решительно закрыл он тему. Разве он мог позволить, чтобы на этом этапе его вчистую списали по инвалидности?!
Хирург, как и все остальные, промолчал. Иногда Хайфилду казалось, что никто не знает, что говорить в подобных случаях. Но он никого особо не винил: на их месте он поступил бы точно так же.
— А, Хайфилд. Мне сказали, что вы здесь.
— Сэр. — Капитан остановился и отдал честь.
Не обращая внимания на легкий дождик, адмирал отмахнулся от сопровождавшего его офицера с зонтиком в руках. Над их головой кружились чайки, пикируя в море, их пронзительные крики замирали в тумане.
— Ну, что с ногой? Уже лучше?
— Все прекрасно, сэр. Совсем как новенькая, — ответил он, заметив, что адмирал покосился на его ногу.
Моряки любили говорить: когда на горизонте появляется какой-нибудь адмирал, то никогда не знаешь, что тебе делать, — то ли надраивать пуговицы для торжественного построения, то ли готовиться к хорошей головомойке. Но Макманус относился к совершенно иному типу начальников. Большинство адмиралов просиживали штаны за письменным столом и поднимались на палубу корабля за день до начала похода, чтобы погреться в лучах его славы. Адмирал Макманус оказался редкой птицей: он всегда находился в курсе того, что происходит в доках, был посредником в спорах, проверял политический климат, во всем сомневался и абсолютно ничего не упускал.
