На следующее утро я нашел Александра и генерала одетыми в темные костюмы, Петров был в смокинге. На груди генерала висели его медали. Было видно, что Тамарино платье прежде принадлежало кому-то другому. Она не позаботилась перешить его на себя и явно не замечала, что свежие цветы, приколотые к платью, не подходят к его голубому цвету.
— Никогда не привыкну носить штатскую одежду, — отозвался генерал на мое удивление. Я впервые видел его в штатском. Тамара засмеялась. Она стояла около накрытого стола, уставленного едой и бутылками вина и водки, пытаясь вставить несколько веток елки в вазу.
— Мы идем делать визиты сегодня, — сказал Александр.
— Русский обычай, — добавил генерал.
Петров стал объяснять:
— Все мужчины, нарядно одетые, идут с визитом в каждый знакомый дом, а все женщины остаются дома принимать визитеров. Большая обида, если вы забыли кого-нибудь посетить.
— Так же и на Пасху, но тогда мы целуем каждую даму три раза. А сегодня мы целуем только ее руку.
— Вы должны пить в каждом доме? — спросил я.
— Конечно. Пить и есть. Большая обида, если вы откажетесь.
— Это может быть очень опасно, если у вас много друзей.
— Конечно. Особенно теперь; темные улицы и комендантский час, и затемнение. Поэтому, если его превосходительство и я не вернемся домой ночью, не волнуйтесь. Значит, мы очень хорошо отпраздновали и остались ночевать у друзей.
— А я, наверно, останусь у Евгения.
Стук в дверь прервал Александра. Старый священник вошел с тремя мальчиками, один из которых — самый высокий — нес большую звезду из картона, покрытую блестками.
— С Рождеством Христовым, — сказал священник.
Все в комнате повторили его слова. Он повернулся к иконам в углу и стал петь молитву. Мальчики пели усердно, но нестройно. Когда священник повернулся к нам, Тамара первая подошла под благословение. Она поцеловала большой крест, который он держал, и его руку. Александр последовал за генералом, который осторожным жестом показал мне, что я должен сделать то же.
Тамара повела священника к столу, и пока он клал еду на тарелку, налила ему бокал вина. Дети ели торопливо, шептались между собой и поглядывали с опаской на генерала. Один из них уронил вилку. Я поднял ее, и он спросил меня:
— Как вас зовут?
— Сердцев, — вскрикнул Петров, — Лев Николаевич Сердцев.
Священник перестал жевать и внимательно посмотрел на меня.
— Я вас никогда не видел в церкви.
Это звучало, как обвинение, и я почувствовал себя виноватым.
— Господин Сердцев не ходит в Свято-Николаевекую церковь, — поспешно объяснил Петров. — Он даже в Собор не ходит. Только в церковь Святой Ольги.
— О, — священник снова стал есть. — Да, Господь один и тот же везде, только служба лучше в нашей Николаевской церкви. И храм красивее.
— Я согласен с вами, — сказал я, потому что эту фразу я мог произнести без акцента.
— Зато в Свято-Ольгинской церкви есть монахини, — пошутил Петров.
Священник посмотрел на него с молчаливым упреком.
— Лев Николаевич, — громко сказал мне генерал, — я обещал вам показать некоторые книги. Пойдемте, посмотрим до прихода визитеров. Да и нам тоже пора идти.
Взяв меня крепко за локоть, он повел меня по лестнице наверх. Там он мне сказал:
— Не волнуйтесь, он не очень умен. Я не особенно люблю духовенство. В России они всегда пытались взять власть над царем, но не могли. Вы лучше оставайтесь здесь сегодня. Никогда не знаешь, кто придет, и, кроме того, визитеры часто приводят своих друзей, людей, которых мы не знаем.
Я его уверил, что останусь в своей комнате, пока не уйдет последний визитер.
— Это может быть очень поздно сегодня.
Я оставил дверь полуоткрытой и слышал, как генерал говорил священнику, что я рассматриваю кое-какие книги и скоро приду вниз.
— Хотя, — ответил священник, — это грех заниматься в такой великий праздник.
— Ваше превосходительство, — послышался голос Петрова, — пора начать наши визиты. Уже десять часов.
— Нам тоже пора идти, — сказал священник. — Мы пришли к вам первым, потому что ваш дом самый дальний…
Послышались шаги, слова прощания, и стало тихо.
Я подумал о Тамаре и в тот же момент услышал ее шаги на лестнице. Она вошла с полной тарелкой и бутылкой вина.
— Ричард, — сказала она, — как жаль, что вы должны оставаться здесь в самый радостный день в году.
Мое имя, сказанное ею в первый раз, было для меня, как благословение. Я поцеловал ее руку.
— Ой, — сказала она, — ваша лампадка погасла.
Она ушла и через минуту вернулась с зажженной свечой. Залезая на стул, она чуть не упала. Я держал стул, пока она зажигала лампадку.
— Вы не должны грустить сегодня, — сказала она и тихо села рядом.
Нежность осветила ее лицо, как улыбка. Глаза, которые смотрели на меня, были полны тепла и вызывали знакомое желание, но я не двигался, боясь все испортить.
— Вы не один, — сказала она так тихо, что я не был уверен в услышанном. — Вы не один в этом мире.
Громкий стук в дверь испугал ее. Кто-то кричал:
— С Рождеством Христовым. Кто-нибудь дома?
— Я должна идти, — прошептала она.
Я обнял ее и задержал на минуту.
— Иногда вы заставляете меня чувствовать себя очень одиноким.
— Но не я виной тому. Это не то, что я хотела сказать.
Она ушла. Я открыл дверь и прислушался. Среди громких мужских голосов ее голос звучал приподнято и слегка неестественно.
Я подумал с горечью, что мужчины будут целовать руку Тамары и говорить двусмысленные слова, которых она даже не поймет. Это была не зависть, а просто желание уберечь ее от пошлости. День клонился к вечеру, и я слышал ее голос все реже и реже среди смеха. Я вышел из комнаты, присел на верхней площадке и заглянул в гостиную. Красные лица улыбались, кивали друг другу, рты поглощали еду и выбрасывали слова, руки протягивались, махали в воздухе. Тамара двигалась среди них, как тень, наполняя стаканы, принося еду, слушая. Мне хотелось, чтобы генерал был там.
Открылась дверь, и вошел еще один мужчина, а с ним два японца. Тамара встала перед ними, как будто преграждая им путь.
— Я привел вам двух друзей, очень хороших друзей, — сказал человек пьяным голосом. — Куроки-сан и Канио-сан. Они говорят на прекрасном русском языке.
Он пропел слово «прекрасном».
— Они хотят увидеть, как русские празднуют Рождество, поэтому я их вожу с собой. И я сказал им: «Генерал Федоров — последний из могикан, вы должны посетить его».
— Генерала нет дома, — сказала Тамара.
— Конечно, его нет на Рождество, но все равно, это его дом, — он повернулся к японцам. — Мадам Базарова, дочь генерала.
Тамара кивнула головой.
— Мы очень хорошие друзья белых русских, — сказал один из них, улыбаясь и из вежливости всасывая воздух сквозь зубы. Несмотря на акцент, он говорил по-русски правильно.
— Куроки-сан был даже в церкви вчера вечером, — сказал тот, кто привел японцев.
— Мы очень интересуемся вашей церковью.
Тамара ничего не ответила.
— Проходите и познакомьтесь со всеми, — человек обошел Тамару и стал знакомить японцев с гостями.
Тамара взглянула вверх, на лестницу. Не думаю, что она могла меня видеть. Затем торопливо подошла к столу, наполнила две рюмки водкой и предложила японцам.
— Спасибо, нет, мы пьем редко, — сказал один, — а сегодня мы уже выпили больше, чем нужно. Большое спасибо.
У меня было дикое желание спуститься вниз и встретиться с ними лицом к лицу. Желание было настолько сильно, что я быстро вернулся в свою комнату и запер за собой дверь. Закрытая дверь приглушила их веселые голоса. Теперь был слышен только гул и иногда громкий смех. Я разделся и лег в постель. Вероятно, я заснул сразу же, потому что я больше ничего не слышал. Позже, когда я проснулся, будто издалека до меня донеслись в темноте звуки гитары и песни. Я открыл дверь и посмотрел вниз. Японцев больше не было. Мужчина моих лет сидел на полу и играл на гитаре, несколько человек вокруг него пели. Тамара сидела на стуле в углу. Я узнал песню. Как большинство русских песен, она была грустная. Они пели о птицах, что на зиму улетают в чужие края, но весною могут вернуться домой, и сравнивали свою жизнь с вечной зимой. Я уже слышал эту песню раньше, и ее сентиментальность всегда коробила меня. Но теперь я почувствовал отклик в душе на эти скорбные слова. Я слушал ее несколько минут, прежде чем вернуться назад в свою комнату.
Я не знаю, сколько часов я спал и в какой момент проснулся.
В полусне я почувствовал, что Тамарино голое тело прижалось ко мне. Секунду я лежал без движения, полагая, что мое подсознание меня обманывает, но когда я дотронулся до ее плеч и спины, ее тело задрожало от невыносимого желания, и мой сон исчез. Я почувствовал ее голодный теплый рот на своих губах и напряженную настойчивость ее рук. Я произнес слова любви. Она не ответила на них, но когда я дотронулся до ее груди, ее тело изогнулось, уступая и требуя. Она вскрикнула, когда я взял ее руки и, держа их над головой, целовал ее лицо и шею.
