Я не знаю, сколько часов я спал и в какой момент проснулся.
В полусне я почувствовал, что Тамарино голое тело прижалось ко мне. Секунду я лежал без движения, полагая, что мое подсознание меня обманывает, но когда я дотронулся до ее плеч и спины, ее тело задрожало от невыносимого желания, и мой сон исчез. Я почувствовал ее голодный теплый рот на своих губах и напряженную настойчивость ее рук. Я произнес слова любви. Она не ответила на них, но когда я дотронулся до ее груди, ее тело изогнулось, уступая и требуя. Она вскрикнула, когда я взял ее руки и, держа их над головой, целовал ее лицо и шею.
В тот момент, когда я овладел ею, я почувствовал, как никогда раньше, какое-то всеобъемлющее единение; все различия между нами перестали существовать. Мое страстное желание, так долго не удовлетворяемое, было насыщено, и мне хотелось нежной ласки и слов любви. Тамарина страсть, освобожденная от запрета, была неутолимой. Она не почувствовала моего утомления, и вскоре ее настойчивость разожгла мою страсть. В этот раз я овладел ею без нежности, но с необузданным стремлением причинить ей боль, словно это могло утолить мое мучение.
Наконец она лежала спокойно, ее длинные волосы переплетались с моими пальцами.
Я ждал ее слов. Я хотел разделить с ней недавнее прошлое и вернуться к первым мыслям, к первым чувствам, к внезапному рождению любви в тайниках души. Она лежала в моих объятьях, и я никогда не чувствовал такого полного обладания.
И все же все сомнения, надежды и страхи последних месяцев были свежи в моем сознании, и я хотел стереть их словами.
— Тамара, когда мы танцевали тот раз в Офицерском собрании, помнишь? — это было почти пять лет тому назад, — помнишь, я спросил тебя…
Ее рука закрыла мне рот. Она покачала головой, молча прося меня ничего не говорить.
Мы оставались вместе, пока утренний свет не проник в окно, и она ушла без слов.
Глава тринадцатая
Досада из-за моего неопределенного положения и ежедневная скука исчезли в ту ночь, когда впервые Тамара стала моей. Их заменила жизнь, полная резких перемен; дикий экстаз чередовался с депрессией. Много лет я воздерживался от увлечений и никогда не знал такого страстного желания, когда воля парализована одержимостью и не может побороть ее. В момент отчаяния я мечтал о той эмоциональной пустоте, которая в прошлом приносила мне покой, но это было не что иное, как временное сожаление о потерянной невинности.
Не то что Тамара теперь сторонилась меня; но на следующее утро я встретил сияющую женщину, весь облик которой был воплощением спокойствия, и в то же время это была другая женщина, не та, которая всего несколько часов тому назад в моих объятьях плакала от мук восторга. Теперь в ней ощущалась самоуверенность, как будто сам процесс безумной страсти освободил ее от нужды во мне, в то время как моя нужда в ней только увеличилась. В присутствии отца Тамара редко обращалась ко мне. При других она проявляла по отношению ко мне ласковую симпатию и сдержанную нежность. Я даже не мог жаловаться на холодность, но полное отсутствие контакта было хуже пренебрежения. И знание того, что со смерти мужа она не была ни с одним мужчиной, не приносило мне успокоения.
Я жил каким-то неопределенным ожиданием и мукой, которые теперь заполняли все мое существование. В редких случаях, когда мы оставались дома одни ночью, Тамара приходила ко мне, и радость, которую она приносила мне своей пылкой восторженной лаской, награждала меня за каждую минуту муки, причиной которой была ее отчужденность. В течение нескольких дней и в часы ночного одиночества я хранил память о молчаливой и неистовой встрече, и желание узнать наконец эту женщину становилось всепоглощающим. И не потому, что оно было сильнее физического желания, а просто потому, что когда в момент физической близости ее тело принадлежало мне совершенно, сама она находилась где-то далеко-далеко от меня.
Я не могу сказать, замечал ли кто другой в доме мои настроения. Иногда задумчивые глаза генерала останавливались на мне, но если он и читал что-нибудь на моем лице и приходил к какому-либо заключению, он удерживался от замечаний. Александр потерял всякий интерес к тому, что происходило в доме, а Петров был занят известием, которое он получил от сына, — письмо в двадцать пять слов, посланное через Красный Крест: «Дорогой папа, я здоров. Скоро меня пошлют на фронт за море. Две недели тому назад я женился на русской девушке Тане Коробовой. Встретились в университете. Очень счастлив. Люблю. Николай». Несколько дней Петров был занят составлением ответа; выбирал слова, переписывал, переделывал, советуясь с друзьями. В конце концов, отвергая все советы, Петров написал:
«Дорогой сын, рад твоим замечательным новостям и твоей верности. Любовь и благословение от всего сердца тебе и моей дочери. Я вполне здоров. Отец».
— Видите, мой дорогой мистер Сондерс, — повторял он, — а вы думали, что Николай женится на американке. Я же вам говорил.
Я завидовал его вере в свои собственные формулы счастья. Я завидовал и Николаю, у которого был отец, способный любить незнакомку. Само имя Таня он произносил теперь так же натурально и легко, как имя сына.
— Когда они приедут сюда… — начинал он плести невероятный рассказ, составленный из его собственных мечтаний и надежд.
Радостное настроение Петрова ненадолго рассеяло тягостную атмосферу в доме на кладбище. Но вскоре ситуация оккупационного террора, нехватка продуктов и отсутствие угля вернули нас в прежнее угнетенное состояние. Вечером в середине марта генерал пригласил на обед баронессу. Я давно ее не видел, и возбужденный тон ее разговора удивил меня.
— Вы слышали, mon cher, ходят слухи, что адмирал Сурин подал прошение на советское гражданство?
Генерал засмеялся:
— Кто-то, должно быть, придумал это.
— Я тоже так думаю, но слухи ходят упорные. Я что-то давно не видела адмирала, а вы?
— Он отменял нашу игру в бридж в последние две недели, — сказал генерал, — но я думаю, он был нездоров.
— Конечно, теперь, когда столько людей перешло на их сторону, это вполне возможно.
— О, но это же, главным образом, молодежь, которая слушает их радиостанцию. И потом, вы знаете, советские книги приходят сюда тысячами, а также и фильмы. Но это не может повлиять на такого преданного человека, как адмирал.
За столом нас было только трое: Петрова и Александра не было, а Тамара ушла в церковь сразу после обеда, так как это была суббота.
— По случаю вашего присутствия здесь, баронесса, я сварю кофе.
Генерал пошел на кухню, открыл банку кофе, которую Петров купил на черном рынке довольно давно, принес три чашки на подносе и раздал их нам, как медали. Вдруг настойчивый стук во входную дверь испугал нас. Я быстро на цыпочках поднялся наверх. Кто-то сказал:
— Добрый вечер, генерал.
По тону, каким генерал ответил: «Добрый вечер, господин Тарнов», — я понял, что он приветствовал человека постороннего.
— А, баронесса фон Раффе, — продолжал искусственно веселый голос, — очень рад опять видеть вас.
— Мне кажется, я не имела чести…
Я мог себе представить вежливо-снисходительное выражение лица баронессы.
— Мы с вами встречались на приеме в Офицерском собрании. По случаю годовщины коронации императора Николая.
— Ах, да…
— А ваши дочь и внук, ваше превосходительство, здоровы?
— Спасибо, здоровы.
Я встал на колени за перилами и вытянул шею. Я ожидал увидеть пожилого человека, но он был моих лет. Усы и натянутая улыбка, казалось, ему не принадлежали, как будто какие-то озорники подкрались и нарисовали их на его физиономии.
— Я здесь, ваше превосходительство, по той причине, что хочу обсудить с вами некоторые важные темы. Вот уже два года, как Советский Союз воюет…
— Двадцать месяцев.
— Да, и больше двадцати лет народ молился об освобождении Родины. Наконец Бог услышал его молитвы.
— Я не совсем уверена, что Бог принимает участие в войнах, — сказала баронесса.
— Пути Господни неисповедимы, но явно, что теперь Божья воля совершается.
— Господин Тарнов, — перебила его баронесса, — вы что же, присоединились к религиозному движению?
— Я просто высказываю свое мнение и мнение большинства русских эмигрантов.
— Если бы у русских эмигрантов было меньше разных мнений, нам всем было бы лучше.
— Вы правы, баронесса, нам нужно объединиться во главе с одним лидером. Именно поэтому я здесь сейчас. Наш общий долг поддержать те силы, которые сейчас триумфально маршируют по полям Родины.
— Боюсь, я вас не понимаю, господин Тарнов, — сказал генерал.
— Явно, mon cher general[40], господин Тарнов предлагает вам вступить в немецкую армию.
— Нет, я не предлагаю этого, хотя у меня нет никакого сомнения, что германская армия с большим удовольствием примет такого прекрасного солдата, как генерал Федоров. Но я хочу сказать, что генерал может быть очень полезен нам тут, в Шанхае.
