что это духовой инструмент, и в подтверждение сказанного заиграл на ней. Девушка была в восторге и, казалось, не знала, как ей быть — то ли стоять, то ли плясать. Кончив играть, я попросил ее, в свою очередь, спеть мне что-нибудь. «Мне уже некогда, — ответила она, — братья ждут на покосе, но мать дома остается, она знает песни». Девушка взяла косу и ушла. Однако мать ее была не столь охоча до песен. «В последний раз я пела на свадьбе, — обронила она, — и мне за это дали чулки (или рукавицы, не помню точно, что она назвала), и теперь не хочу бесплатно петь». Тогда я достал серебряный пятак и пообещал отдать ей монету, если она споет две-три руны. Она спела, а когда я начал их записывать, повторила еще раз. Я протянул ей деньги, но хозяйка отказалась. Тут я удивился и спросил, почему она сначала не хотела петь бесплатно, а теперь отказывается от денег. И она призналась, что ей вовсе не хотелось петь, но и отказываться более она не могла, видя, как настоятельно я прошу спеть эти пустячные песни. Я снова предложил ей деньги, и она наконец приняла их, но с условием, что я пообедаю у них за ту же плату. Старая хозяйка поставила на стол масло, молоко и здешние пироги. Затем она посоветовала мне зайти в избушку, стоящую возле самой дороги, и сказала, что хозяйка избушки знает много рун. Я зашел туда после обеда, но дома никого не оказалось. Я подождал немного, но никто так и не появился, и я продолжил свой путь. На дверях избушки не было замка — свидетельство того, что здесь еще живут спокойной жизнью. По старому обычаю, карсина и силта в доме были отделены друг от друга перегородкой.
Задержавшись немного, я не успел засветло дойти до Маукола и поэтому решил переночевать в ближнем доме. В Маукола я прибыл на следующий день рано утром. Губернский фискал, бывший одновременно управляющим волостного хлебного магазина, раздавал на этой неделе зерно заемщикам. В такие дни он обычно жил в доме священника, куда я и пошел после обеда. После Сортавалы мне все время приходилось жить среди народа, поэтому я с удовольствием отдохнул здесь целых шесть дней. Хорошее и радушное обхождение сделало мое пребывание в доме весьма приятным. Количество стихов заметно увеличилось за счет тех, что мне любезно передал губернский фискал, а также некоторых других. Незадолго до моего ухода церковный сторож принес мне пачку ранее записанных рун. Я переписал их, кроме тех, которые перекликались с уже имеющимися у меня. [...]
Мне пришлось отложить посещение известного рунопевца Пиетари Кеттунена, проживающего в деревне Куолисмаа, что в четырех милях от Иломантси; но пугало меня не расстояние, а сложности другого плана: по пути надо было переправиться через несколько озер.
Финны Иломантси, исповедующие православие, составляют примерно треть всего населения волости. Несмотря на другое вероисповедание, большинство из них все же одолели грамоту. Во многих домах имеются финские книги, и они время от времени усердно читают их по примеру своих соседей-лютеран, с которыми живут в добром согласии. В этих краях не наблюдается того уничижения веры соседей и возвеличивания своей, какое нередко встречается в отдельных местах южной Европы, где люди различных вероисповеданий живут поблизости друг от друга либо смешанно. Здесь, наоборот, финны-лютеране каждое воскресенье ходят на православное богослужение, которое начинается на несколько часов раньше, чем их служба, а православные, в свою очередь, прямо из церкви во главе с попом идут в лютеранскую церковь. Во времена шведского владения православным разрешалось принимать лютеранскую веру, но не наоборот. Нынче все по-другому: дети должны исповедовать то же учение, что и их родители. Одежда мужчин у православных мало чем отличается от одежды лютеран, но у женщин различие в одежде все же имеется. У них своеобразный головной убор, и они носят просторные кофты, чаще всего красного цвета. В Иломантси проживают еще и православные другого толка, называемые «раскольниками». У них здесь два монастыря, но из-за дальности я не смог их посетить.
21 [июля] я отправился из Иломантси в Энонтайпале. В это же время по деревням, расположенным вдоль дороги, ездил по служебным делам оспопрививатель, некий Винтер, с которым я встретился в Иломантси. Он делал прививки против оспы. Я проехал с ним пару миль, но наутро мы расстались, и я снова продолжал путь один. Уже под вечер я пришел в дом священника в Энонтайпале, где остался на ночь. Утром я отправился к знахарю Хассинену, который жил в четверти мили от дома священника на острове Нестеринсаари. Мне говорили, что он знает множество заклинаний, да он и сам не отрицал этого, но записать мне удалось всего два заклинания. Он ни в какую не соглашался прочитать их, а если и читал, то не позволял их записывать. Когда же я читал ему ранее записанные руны, он непременно спрашивал, от кого я их услышал. Чтобы не возбуждать его подозрений относительно того, что я составляю якобы списки имеющихся в стране колдунов, дабы привлечь их к правосудию, пришлось сказать, что позабыл имена людей, от которых делал записи. Но он все равно не поверил и отговорился тем, что ему некогда петь руны, когда лососей ловить надо. А вообще-то он неплохо отнесся ко мне, предложил кофе и наказал приготовить для меня свежего лосося, выловленного им. Старая хозяйка была больна, и знахарь сам ухаживал за матерью. У двух ее невесток была договоренность между собой: пока одна ухаживает за скотом, другая ведет хозяйство, а через год они поменяются. Первая из них до самой осени находилась на дальних пастбищах и скот по вечерам домой не пригоняла. В хозяйстве у них было тридцать дойных коров. Позднее мне рассказали забавную историю сватовства младшего Хассинена к хозяйке, что нынче вела дом. В молодости она славилась редкой красотой. Многие сватались к ней, но она всем отказывала. Хассинен тоже приехал к ней со сватом. «Иди ты к черту!» — прозвучал ответ девушки. Тогда Хассинен выступил вперед и сказал: «Послушайте, ведь то, что вы говорите ему, вообще-то относится ко мне». — «А пошел-ка ты тоже туда-то и туда-то!» — послала она и его. Когда Хассинен попытался все же поговорить с ней, девица вскочила и убежала в ригу. Хассинен — за ней. У девушки в руках оказался серп, которым она грозилась ударить жениха, если тот не оставит ее добром.
