Затем, в половине второго, я услышала шаги снаружи и увидела, как Джинн толкает стеклянную внешнюю дверь, белая как мел. Она остановилась при входе, молча, потом развернулась и вышла. Это меня заинтриговало, я встала, чтобы выглянуть из-за стойки, и увидела, как она роется в кармане халата, достает пачку сигарет – пустую, – комкает ее и снова кладет в карман, а потом садится на ступени и сидит там некоторое время, обхватив голову руками.
Я подумала: «Ей это полезно».
Она просидела так несколько минут, пока не зазвонил телефон. Это был Франц.
– Джинн у тебя?
– Да, приходит в себя, бедняжка.
Он помолчал.
– Отправь ее ко мне.
– Грррр.
– Не рычи, девочка моя.
– Грррр.
Я встала и открыла стеклянную дверь:
– Франц тебя ждет.
Она повернула голову, бледная как смерть, ничего не сказала, встала, кивнула и пробормотала что-то вроде «спасибо», а потом спустилась по лестнице на улицу, затем шесть ступеней в подвал и подошла к двери отделения абортов.
Когда она на меня посмотрела, я увидела ее глаза, и в них что-то изменилось. Она не плакала, нет, дело не в этом (я уверена, что она способна выдрать сердце и легкие собственной матери и глазом не моргнув). Но у нее был такой взгляд… не знаю, как сказать.
Загнанный.
ПРЕСТУПЛЕНИЯ
В каждом из нас спит палач.
Ты уверен, что твой палач спит?
Я бежала за ним, потому что что-то было не в порядке, я чувствовала себя полной дурой, абсолютной невеждой, а я ведь думала, что знаю все, что нужно знать, все эти женские истории, контрацепция, это вообще легко, или у тебя есть овуляция, или ее нет. Если пьешь таблетки, овуляции нет, если только ты не забываешь их принимать. Или же ты их не принимаешь, и вдруг оказываешься в постели с мужчиной, который красив, как бог, и который говорил с твоей подругой, и было видно, что она ему понравилась, и он начинает увиваться вокруг нее, и тебя бросает в жар, а она, эта дура, ничего не хочет знать, делает вид, будто ничего не замечает, а ты смотришь на него и пожираешь его глазами. Наконец она его отшивает, и он выглядит таким обиженным и говорит: «Какой же я идиот…» И ты, услышав это, подходишь к нему и говоришь: «Не говори так, это она идиотка», а он: «Ты добрая. Сколько тебе лет?» И ты собираешься сказать: «Семнадцать», но останавливаешься, боясь показаться совсем мелкой, и говоришь: «Девятнадцать», – и он улыбается тебе так, что ты готова умереть на месте, а через два часа вы уже в постели, и ни о каких таблетках, разумеется, не может быть и речи, ведь это один из твоих самых первых мужчин, и конечно же презерватива у него нет, потому что все происходит на тусовке на одиннадцатом этаже высоченного дома, где твоя подруга отмечает день рождения, и повсюду люди, а это единственная комната, которая запирается на ключ. Дверь закрыта, и ты говоришь, что не надо зажигать свет, ты не хочешь, чтобы он тебя видел, и что все может закончиться через пять минут. И когда он входит в тебя первым же движением своего члена, тебя пронзает острая боль, ты чувствуешь, что твое сердце останавливается, но он сразу повторяет толчок, рассекая тебя как кинжалом. Ты боишься, что твое влагалище порвется, и когда он толкается во второй раз, ему становится больно так, как будто он пытается заняться любовью со стеной.
Я бежала за Кармой. Черт, я чувствовала себя дурой, идиоткой, ну почему я не знала таких вещей? Если уж на то пошло, я тоже принимаю таблетки, и овуляция у меня происходит всегда, а поскольку заниматься любовью я не перестала, то каждый раз я как будто прыгаю без парашюта. Но поскольку я всегда была на дежурстве или на повторном медицинском осмотре, то, когда приходила домой, Жоэля уже не было, а если я была дома, а он приходил потом, то мне уже не хотелось, и я его отшивала. Иногда я ложилась спать, но говорила при этом – ничего, делай что хочешь , и я знала, что это отбивает у него всякое желание. Он приходил в ярость, говорил мне – это ты можешь делать с ними все что хочешь, когда они под наркозом, а я не хочу заниматься любовью со спящей девушкой. Меня выводило из себя, что он так со мной разговаривает, что обращается со мной как с…
Я увидела, как он открыл дверь и вышел на лестницу, я нагнала его на лестничной площадке и крикнула:
– Объясните мне!
Он остановился:
– Что вам объяснить?
– Она действительно забеременела во время приема таблеток?
– Конечно, ведь он нам сама об этом сказала! И если бы та дура ей поверила и поставила ей спираль, а не прописывала снова те же самые таблетки, она бы в нас сегодня не нуждалась!
– Но откуда вы знаете, что она говорит правду?
Он поднял глаза к небу и глубоко вздохнул:
– Бог мой, подумайте хотя бы две секунды! Нельзя лечить мужчин и женщин, исходя из принципа, что они лгут!
– Что? Вы считаете, что ваши пациенты никогда не лгут?
– Нет, я считаю, что они лгут постоянно, но не всегда там, где я думаю. И я думаю, что, даже если они лгут в деталях, они не лгут, когда говорят о своих чувствах. На протяжении двадцати лет каждый раз, когда я принимаю беременную женщину, которая забыла принять таблетку, она признается в этом сразу, до того как я успеваю ее спросить, потому что она на себя злится. Она чувствует себя виноватой, и ей необходимо об этом сказать. Но те, кто не забывал пить таблетки, – они в ярости, потому что они все делали правильно. Как эта молодая женщина. Спонтанные овуляции при регулярном приеме таблеток – это возможно. Это доказано. Мне очень жаль, что вы об этом не знали.
Тут я взорвалась:
– Довольно! На протяжении пяти лет я была лучшей ученицей, у меня фотографическая память, я записывала все лекции, я помню все разговоры с преподавателями и руководителями! Как могло получиться что я этого не знаю?
Я поднялась на одну ступеньку выше, к нему.
Он смотрел на меня вытаращив глаза. Должно быть, он думал, не пьяная ли я, не брежу ли, раз говорю такие вещи, но он не улыбался, не скорчил презрительную гримасу, которую мне приходилось видеть триста тысяч раз по любому поводу. Нет, он вздохнул, опустил плечи и сказал:
– Вы не можете знать того, чему вас не учили. И учить в черных очках вы тоже не можете.
– Что вы такое говорите?
Он спустился на одну ступеньку вниз, ко мне:
– Я говорю о вашей надменности, тщеславии, напыщенности, которыми вас наградили, старательно унижая и вызывая чувство вины. Я говорю о том, что преподаватели, с которыми вам приходилось иметь дело, деформировали вашу личность, превратив вас в робота. Вот об этом я говорю.
Я запрыгнула на ступеньку и оказалась с ним нос к носу, так близко, что мне казалось, что я брызжу слюной в его лицо.
– Но, черт побери, не может быть, чтобы другие постоянно ошибались, а вы всегда были правы! Врачи не могут намеренно мучить больных. Так что прекратите считать себя центром вселенной и лучшим женским врачом на планете!
Он ничего не говорил. Только смотрел на меня. Мне казалось, что я излила на него весь свой гнев, – и была готова к тому, что он меня прогонит. Он покачал головой.
– Вы правы, – спокойно сказал он.
Он развернулся и стал подниматься вверх по лестнице.
Мерзавец!
– Но даже спирали подводят!
Он остановился:
– Что вы имеете в виду?
– Она могла оказаться в положении, как ее соседка по палате.
– Конечно, могла. Но тогда никто не обвинял бы ее в том, что она лжет, или в том, что она полная дура. Что до ее соседки, то в том, что она забеременела, виновата не спираль.
– А кто тогда виноват? Святой Дух?
– Вы разве не читали карту?
Я порылась в памяти, памяти, которая никогда меня не подводила, и поняла, что три аборта – это черная дыра, бездонная, и что я помню лишь то, как прижимала маску к незнакомому лицу и как смотрела на бегущую по трубке кровь и руку Кармы, которая ходила взад-вперед, как будто он ершиком чистил бутылку. Я ничего не могла вспомнить, и услышала его голос:
– За полгода я делаю аборт уже четвертой пациентке того негодяя. Трем другим он извлек спираль и предложил прийти позже, чтобы вставить новую. Он был обязан оставить спираль на месте. Но нет, он оставил их без защиты и, ожидая, пока они придут в следующий раз, посоветовал «воздержаться или быть осторожнее». Мадам В., например, пришла к нему потому, что боялась, что ее спираль утратила свою эффективность. Вместо того чтобы успокоить ее и поставить ей другую, этот мерзавец извлек у нее спираль и отправил ее на все четыре стороны, сказав, что в ее возрасте ей уже нечего опасаться! Сколько ей лет?
– Со… сорок шесть. Действительно, в этом возрасте…
– У нее менопауза? – сухо парировал он.
– Н-нет.
– Она монахиня? Лесбиянка? Она живет одна?
– Нет…
– Нет! И я готов биться об заклад, что она время от времени занимается любовью и этот вопрос ее беспокоит, а может быть, и ее мужчин, раз уж она испугалась, что спираль ее больше не защищает ! Но этот негодяй об этом не подумал. Или подумал, но сказал себе: «Плевать!» А вы, что вы об этом думаете? Что это мелочь ?
