— Дело у меня есть, друзья, серьезное. Без вашей помощи мне не обойтись. Есть у меня в лазаретах знакомые солдатики, но мне самому связь с ними поддерживать больше нельзя — заприметили. Вот и надо, чтобы вы, когда в лазаретах бываете с концертами, незаметно передавали моим знакомцам кое-какую литературу. Только, чур, уговор: кроме вас, никто об этом не должен знать.
— Как в могиле, — сказал Вечка.
— И еще посложнее дело… Хранить мне литературу негде. Нет надежного места.
— Ко мне, я сохраню, — сказал Колька.
— Сохранишь-то сохранишь, я тебе верю. Только, Николай, ты не обижайся, уж очень ты по характеру взрывной парень. Из-за каких-нибудь пустяков можешь внимание «фараонов» привлечь к себе.
Колька обиделся, начал говорить, что он будет осторожен, но братья Сорвачевы перебили:
— Давайте мы сделаем. Есть у нас такое место. Тетка наша Куприяниха белье у пристава стирает.
— А живет где?
— Вот живет-то она в больно людном месте — избенка ее чуть не на самом базаре.
— О-о! Так это совсем хорошо, — обрадовался Щепин. — Где много народу толчется, там труднее одного человека приметить… Познакомьте-ка меня с вашей теткой.
Особняк на Московской
Железные ворота во двор номеров Чучалова были широко открыты. В глубине двора, над крыльцом флигеля, ярко горели электрические шары, а из широких окон, плохо задернутых шторами, выбивались и ложились на снег полосы света.
— Н-да… Ничего устроились «Молодые патриоты», — сказал Донька Калимахин. — Барский особнячок себе отхватили. Что значит — злато.
Конкордисты потоптались в воротах, рассматривая особняк, прислушиваясь к звукам рояля.
— Ну, что же вы, мальчики? — крикнула Женя. — Ведь мы опаздываем. Пошли же! Аркаша, Федос, Коля!
— Нет, я уже говорил, что не пойду, — заупрямился Колька. — Я могу всю музыку вам испортить: вдруг не выдержу и дам Игорю Кошменскому вот этого попробовать, — сжал он кулак, — вместо словесных-то аргументов.
— Ну, Черный, — засмеялся Федос, — это уже было, друг! Пойдем, пойдем. Раз решили всей «Конкордией» явиться, так нечего одному в сторонке стоять. Уговор дороже денег.
Со смутным чувством пересекал широкий чучаловский двор Колька. Он не готовился к участию в диспуте на тему «Личность и масса» (доклад Игоря Кошменского), не представлял даже, о чем здесь может идти речь, не мог найти в своей голове ни одной подходящей мыслишки и прямо признался товарищам:
— На меня не рассчитывайте. Ничего в башке нет, хоть шаром покати. Пустоголовый я, братцы.
Когда Донька Калимахин принес оттиски журнала «Молодой патриот» и Колька сам убедился, что Наташа снова в компании Кошменского, что она не только пренебрегла им, Колькой, но и всеми товарищами, он несколько дней не находил себе места, не спал ночами, почти не ел. С утра уходил с лыжами за речку, бросался в снежном вихре с крутых откосов или мчался по опушкам леса неведомо куда.
При звездах возвращался домой. Пожевав хлеба, ненадолго засыпал и потом, проснувшись, до рассвета лежал с открытыми глазами в тяжелом приступе душевной муки.
Через неделю его трудно было узнать: обострились скулы и нос, на худом смуглом лице блестели большие темные глаза.
За эту неделю он пришел к твердому решению — вычеркнуть Наташу из своей памяти. Больше она для него не существовала.
Но прошла еще неделя. И однажды Щепин, которого Колька провожал по ночному городу, сказал, прощаясь:
— А напрасно ты, Черный, так сразу Наташу к отлучению приговорил. Хорошая она девушка. Туда, к этой компании перешла? Так ведь тоже нужно понять, почему и как? Может быть, просто там ей веселее. Танцы, балы у них бывают, маскарады. Понять сначала надо человека, а заочные приговоры к добру не ведут. Встретился бы ты с ней, чертушка колючий, поговорил бы.
Колька привык доверять Щепину, он видел в его обыкновенности и простоте что-то необыкновенное, не похожее на других. И слова Щепина все чаще заставляли его задумываться.
Теперь он шел на этот диспут, ругая себя за слабость, и в то же время знал, что увидеть Наташу, — не говорить с ней, а просто из толпы взглянуть на нее — ему необходимо.
В широком вестибюле ярко сияли бра по обеим сторонам лестницы, устланной ковром. Пахло духами.
Конкордийцев встретили при входе два распорядителя в гимназических мундирах с голубыми повязками на рукавах. Бойкие, причесанные на пробор, они провели их в раздевалку. Там девушки-гимназистки, тоже с голубыми повязками, приняли разномастную одежонку конкордийцев. Братья Сорвачевы, сдавая свои испачканные машинным маслом бекеши, смущенно переглянулись и, обдергивая пиджачки, подхохотнули, подмигнув друг другу в трюмо: «Дескать, не робей, братуха, держи нос кверху!»
— Вы, господа, наверное, в первый раз к нам в гости? — прощебетала остроносая девица в бараньих кудряшках над круглым лбом. — Как подниметесь по лестнице, так направо — дверь в зал. Скоро начнется.
— Мерси, сударыня, — шутливо раскланялся Донька. — Вы очень любезны. А не скажете ли, что у вас сегодня, так сказать, на первое блюдо?
Женя прыснула, зажимая рот рукой.
Кудрявая девица тоже улыбнулась: ей явно понравился долговязый Калимахин:
— Сегодня философский доклад Кошменского. Его надо послушать. Он очень, очень увлекательный оратор. Не пожалеете.
Задребезжал звонок.
Небольшая эстрада, обитая по краям бархатом, на ней блестящий аспидно-черный рояль, на стенах картины в тяжелых золоченых рамах, а в зале лакированные венские стулья. Вся эта обстановка барской гостиной подавила Сорвачевых, Кольку и даже Доньку. Все смирно сели рядком у стенки, поближе к двери.
Гимназические мундиры, студенческие тужурки, черные костюмы, большинство девушек было в форме, но кое-кто пришел в бальных платьях. В руках девушек, как разноцветные птицы, трепетали веера.
Колька вытягивал шею, хотел увидеть Наташу. В первом ряду он узнал Бибера, Герасимова, а около эстрады сидели Адунин и Русинов, тот самый Русинов, который во время матча с командой «Спорта» чуть было не сломал ему ногу.
На эстраду вышел Игорь Кошменский. Его встретили хлопками.
На нем был черный костюм, ослепительно белая сорочка и галстук-бабочка.
Начало речи Колька прослушал: он все время скользил глазами по рядам, стараясь среди девичьих голов узнать знакомый затылок и шею в легких завитках волос. Но, кажется, Наташи не было.
Игорь Кошменский говорил круглыми фразами, легко и красиво построенными периодами, устремив свои большие темные глаза в пространство поверх голов. Он иногда наклонялся к столику, брал в руки тетрадку, взглядывал на заложенную страницу, и вновь его речь лилась уверенно и гладко.
Игорь Кошменский цитировал Шопенгауэра, Ницше и Канта. Но Кольке не совсем было ясно, к чему он клонит.
Колька вновь углубился в себя, думал о Наташе, сердился на себя за то, что пришел в этот клуб, где все ему так чуждо.
Вдруг Аркаша Пахтусов толкнул его локтем. Донька Калимахин пробасил:
— Ло-овко!
— Что, что? — спросил Колька у Пахтусова. — О чем он?
— Слушай, слушай!
Игорь теперь отошел от столика и, взглядывая в зал, встряхивая пепельными волосами, говорил, играя голосом, словно читал стихи:
— …и на просторах родины, и на чужбине льется кровь, и гибнут сыны Руси Великой! А в это время из темных недр поднимаются враждебные культуре и цивилизации силы. Бурлит, кипит, мечется, орет и грозит многоголовая, стихийная масса, не знающая пути, а потому способная пока только на разрушение, — он встал на краю эстрады, вытянул вперед руки, словно приглашал сидящих в зале подняться и идти к нему. — Разум и Знание, Дело и Сила, сила не слепая, а сила знания и разумной воли придут и победят стихию! Придите, разумные и просвещенные! Придите, сильные и смелые, отрицающие сентиментальную отвлеченную идею человеколюбия! Возьмите на себя гигантский труд организовать темную стихию. Поведите ее за собой не на разрушение, а на строительство культуры, промышленности, цивилизации! И вы спасете Россию! — он выпрямился, опустил руки и стоял на краю эстрады, высокий, тонкий, с матово-бледным вдохновенным лицом.
Грохнули аплодисменты, вскочил Бибер, девушки взвизгивали и аплодировали стоя, как в театре.
Тимоня ударил Кольку кулаком по колену:
— Ах, гад! Ну и гад же! Плохо ты ему тогда врезал, Колька!
Донька Калимахин стучал ногами, Вечка наклонился, сунул четыре пальца в рот — и резкий свист в три колена, как клинок, врезался в восторженные крики, вмиг погасил этот шум.
Бибер, Адунин вскочили, закричали что-то о хулиганах.
Кольку всего трясло от ненависти к Игорю. Он многое не уловил потому, что совсем не слушал, что говорил Игорь раньше. Но Колька каждой частичкой души ощущал, что вся речь Игоря враждебна и ему, и Сорвачевым, и Доньке, и всем парням и мужикам, с которыми он работал на пристани.
