— Я тебе привезла подарок.
— Спасибо, тётя.
— Будешь беречь?
— Очень!
— Помни обо мне…
И она достала откуда-то из складок пояса небольшой кривой кинжал в сафьяновых ножнах с усыпанной рубинами рукояткой.
— Он меня в дороге хранил; пусть хранит и тебя на твоих дорогах.
В её словах прозвучало что-то столь горестное, что Улугбек поцеловал её подарок, прежде чем принялся разглядывать его.
— Какая сталь! — восхитился мальчик.
— Её привозят арабы из Дамаска. А рукоятку делали мои мастера, азербайджанцы. Они хорошо умеют.
— Коня перековали! — быстро сказал конюх Халиль-Султану, едва царевич появился у выхода.
— Пускай отдохнёт. Подай другого.
И минуту спустя он уже скакал на застоявшемся и оттого баловном, весёлом коне.
Ехать самому в дом невесты — это тоже было не по обычаю; этого не допускало и его достоинство. Но мусульманскими обычаями часто пренебрегали в Тимуровом Самарканде: сам Тимур предпочитал монгольские обычаи, и народ, вслед за своим государем, тоже охотно отступал от стеснительных установлений шариата везде, где это не грозило земными карами и неприятностями.
И как мог соблюсти своё достоинство царевич, когда государь велел показать ему невесту сегодня же!
В слободе Халиль-Султан спешился. Отдал своей охране коня и несмело взялся за медный молоток, привешенный к тяжёлым чинаровым воротам над низенькой, как лаз, калиткой.
Во двор он вошёл, встреченный старым мастером.
Он поговорил со стариком, как всегда, почтительно; внимательно вникая в его работу, поглядел новое изделие и вдруг, сам прервав свои медленные, почтительные слова, заговорил тревожно, нетерпеливо, — настало время говорить прямо:
— Дедушка хочет видеть мою невесту.
— Мою дочку?
— Без этого не даёт согласия.
— А даст?
— А вы?
Мастер недолго подумал, потом ответил огорчённо:
— Ах, если б не были вы царевичем!
— Ну, как же быть?
— Тогда б мы устроили отличную свадьбу! Я бы не поскупился на хороший плов: ведь не всякий так легко разбирается в моей работе, я бы рад был такому зятю.
— Вашу работу я ценю!
— Я передал бы вам всё своё…
Но старик опомнился:
— Как же быть?
И порывисто взялся за рукав царевича:
— Пойдемте прямо к ней!
Он повёл Халиль-Султана во внутренний дворик, и жених увидел её над маленьким водоёмом.
Она стояла под старыми деревьями в простой, длинной, ниже колен, белой рубахе, из-под которой до щиколоток спускались жёлтые шаровары.
Отец подвёл жениха к дочери, смущённо говоря:
— Скажите ей сами.
Она поклонилась гостю низко, но не отошла, осталась на своём месте, подпуская его ближе.
Халиль, поклонившись, не отнимая прижатой к сердцу руки, сказал:
— Чтобы ответить мне, дедушка желает видеть тебя.
Её брови, сросшиеся на переносице, плавно протягивались к вискам, как крылья хищной птицы, парящей на степном раздолье над затаившейся добычей.
И эта птица чуть покачнулась, но тотчас выровнялась, и девушка лишь спросила:
— Когда?
— Сейчас.
— Мне сперва надо одеться.
Отец не сдержал своей тревоги и страха:
— Собирайся же скорей! Соображаешь ты, куда зовут?
— Я успею! — спокойно ответила девушка.
Её звали Шад-Мульк. Её имя означало — радостное сокровище. Такое имя давалось как прозвище в царских гаремах, а ей оно досталось при рождении, словно её трудолюбивый отец предвидел необыкновенную судьбу своей длиннобровой дочки.
Она присела у водоёма и, не стесняясь Халиль-Султана, из неуклюжего глиняного кувшина лила на ладонь воду и умывалась.
Халиль нетерпеливо похлёстывал плёткой по халату.
Она неторопливо прошла в дом, где её обступили возбуждённые женщины, что-то ей суя в руки — украшения ли, одежды ли, — их сбивчивые, крикливые голоса достигали тесного дворика, где оба — отец невесты и жених — сидели, не находя никаких слов для разговора, лишь временами переглядываясь и вежливо кивая друг другу.
А в это время Тимур прислал сказать великой госпоже, что желает видеть гостью и всех цариц.
Все встали и пошли к повелителю.
В зале перед дверью Тимура остановились и стоя разговаривали, пока остальные жёны повелителя собирались на его приглашенье.
Когда пришла шустрая ханская дочь Тукель-ханым, самая молодая из Тимуровых жён, но вторая по старшинству в гареме, вся зала заблистала алмазами и самоцветами меньшой госпожи. Её высокую кожаную рогатую шапку унизывали алмазы. Позвякивали её ожерелья китайского дела, где нежные жемчуга стиснулись в тяжёлых золотых ободках. Шуршала обшитая жемчугами по вороту, по обшлагам, по подолу длинная жёлтая, затканная зеленовато-золотыми драконами тяжёлая рубаха; жемчугами обшитый низ шаровар над скованными золотом зелёными шагреневыми туфлями — всё сияло на ней, затмевая густо нарумяненные скулы, густо набелённые щёки. И лишь жёлтые, как у рыси, глаза она ничем не могла украсить, — ничто не приставало к ним: ни радость, ни печаль, ни стыд, ни раздумье.
Она прошла, не приветствуя младших жён.
Туман-ага, которой было около тридцати лет, отданная Тимуру двенадцатилетней девочкой, прожившая с повелителем долгую жизнь, взглянула на эту монгольскую куклу с яростью, затопотала маленькими ногами, но сдержала себя и осталась стоять строго и неподвижно, покосившись на Сарай-Мульк-ханым, доводившуюся ей родной тёткой.
Чолпан-Мульк-ага, монголка, дочь бесстрашного Хаджи-бека, ходившая с Тимуром на Золотую Орду и на Иран не в спокойном царском обозе, а вместе с войском, среди опасных невзгод, отвернула в сторону прекрасное, воспетое поэтами лицо и закрыла глаза, чтобы не заплакать от обиды.
А Тукель-ханым прошла мимо них всех и стала рядом с Сарай-Мульк-ханым, сдержанно одной лишь ей поклонявшись.
И всем показалось, что великая госпожа рядом с меньшой госпожой стоит, как нищенка, в своём драгоценном, но строгом одеянье.
Стоя рядом с великой госпожой, Тукель-ханым допустила царевну-гостью поздороваться с собой.
Когда, по обычаю, Севин-бей подошла к ней, справляясь о её здоровье и о благополучии её дома, Тукель-ханым лишь коротко отвечала, считая ниже своего достоинства самой спрашивать.
Но в это время младшие внуки — Улугбек с Ибрагимом — раскрыли обе створки тёмной двери, и вышел Тимур.
Тукель-ханым сжалась, будто над ней замахнулись плёткой, и мгновенно оказалась позади Сарай-Мульк-ханым, а Тимур, протянув руку, пошёл к побледневшей Севин-бей, обнял сноху и потом, держа ладонь на её плече, но отстранив её на длину руки, спрашивал, глядя царевне прямо в глаза.
На вопрос о муже она ответила:
— Это, отец, я и приехала сама вам рассказать.
Он скользнул взглядом по своим жёнам и внукам и быстро предупредил её:
— Расскажешь потом.
Ободряя Севин-бей, он сжал на её плече пальцы.
Попятившись, она ему поклонилась:
— Позвольте поднести вам моё скромное приношенье.
Стараясь не выдать любопытства, жёны сдвинулись в широкий, но плотный круг, оставив место лишь для Тимура с царевичами да проход для слуг, вносивших подарки.
Она привезла свёкру две чернёные азербайджанские сабли с бирюзовыми рукоятками, окованное серебром персидское седло, расписанное искусным живописцем, где изображалась охота на тигров и на фазанов, и плотную синюю, вышитую серебром попону, о которой сказала:
— Эту я сама, как сумела, вышивала для вас, отец.
— Милая моя, — ответил Тимур, — синее прилично надевать, когда кого-нибудь хоронят или оплакивают.
— Я вышивала её, оплакивая свою жизнь, отец. Обмытое слезами приносит удачу.
Он нахмурился, убедившись, что она привезла ему нехорошие вести о его сыне.
— Твоё имя означает радость, а ты в слезах!
И добавил:
— Вечером всё расскажешь.
Он подумал: «Весь день сегодня досада за досадой!»
Она поклонилась своим свекровям и каждой дарила что-нибудь из разнообразных изделий искусных азербайджанских или грузинских вышивальщиц.
Начав со старшей, великой госпожи Сарай-Мульк-ханым, за ней она поклонилась не Тукель-ханым, как следовало по положению меньшой царицы, а второй во возрасту — Туман-аге, и по зале пронёсся, как ветерок, шелест шелков на оживившихся жёнах Тимура.
Так подносила она свекровям свои подарки, одной за другой, соблюдая порядок по их возрасту.
Последней она протянула своё подношенье разъярённой Тукель-ханым. Это были прекрасные туфельки, расшитые цветными шелками, на красных каблучках. А внутри каблучков звенели колокольчики.
