— Запланируй, включи в свой график обязательных дел, — говорила Полина Сергеевна сыну, — съездить на кладбище, поправить могилы бабушки и дедушки. Папины родители похоронены в Рязани. Ты когда-нибудь интересовался, за их могилами присматривают? Неухоженные могилы — это свидетельство сыновнего небрежения и забвения.
— Да? Ты раньше так не говорила. Ты же не любишь кладбищ.
— Раньше я не была к ним так близко.
— Мама? — пугался Арсений.
— Мама смертна, как и каждый человек на земле.
— И всё? — внимательно вглядывался в ее лицо сын.
— А чего тебе еще нужно? Ладно, не уводи разговор в сторону! Меч джедая купил? Иди спрашивай Эмку про хвосты и ноги.
Полину Сергеевну беспокоило то, что у Эмки недостаточно развита зрительная память. Он тысячу раз видел слово «магазин», но писал «могазин», он читал книжки про пиратов, а писал «ператы». Он хотел делать домашнее задание быстро и как попало, но при этом получать похвалы. Он хотел постоянно находиться в центре внимания. Он был готов стоять на голове, разрисовывать себя красками, наряжаться в немыслимые костюмы, составленные из вещей бабушкиного гардероба или из кухонной утвари, — только бы вызвать удивление на лицах окружающих, не важно — удивление-восхищение или удивление-оторопь. Главное, чтобы в обморок падали.
Полина Сергеевна и падала, виртуально, конечно. Не могла понять, откуда в этом малыше, ее кровиночке, бурление диких фантазий, какие гены передались этому ребенку от предков — в обозримом прошлом людей без каких-либо чудачеств и чрезмерной тяги к актерству. Не от Юси же и бабушки Клавдии?
Наблюдая за Эмкой в школе, в детском коллективе, Полина Сергеевна не могла не признавать того, что внук нисколько не выделяется, не блещет. Значит, все дети с изюминкой? И Сенька был особенный? Не помнила. Ничего не помнила. Сенька был обязан хорошо учиться, заниматься спортом, английским языком дополнительно — она была не мать, а ментор.
Подруги сочувствовали Полине Сергеевне, полагая, что в сложившихся обстоятельствах она вынуждена жертвовать собой ради внука, не имевшего матери. Ее уверения в том, что она переживает удивительно занимательный период, воспринимались как интеллигентное камуфлирование подвижничества. А это была правда. Ей было интересно. Каждый день. Подчас очень трудно, но всегда интересно.
Иногда ей хотелось выпороть Эмку. Несколько раз не сдерживалась и шлепала его.
Потом пугалась:
— Ты сделал из меня рукоприкладницу! Такого слова нет. Не слушай! Ты довел меня до белого каления! Прости! Тебе больно?
— Бабушка, а можно, ты меня порукоприкладишь, но домашнее задание делать не будем?
— Нельзя! Домашнее задание — это задание! Живой или мертвый, ты обязан его сделать!
— А мертвый — это как? Такой голый, синий?.. Я в кино видел… Давай я разденусь и…
— Нет! Голым ты арифметику делать не будешь! Эмка! Я даю тебе еще десять минут на раскачку, а потом за уроки.
Каждый вечер Полина Сергеевна засыпала с безнадежными мыслями, что никаких сил у нее нет, что этот мальчик доведет ее до сумасшествия, до нервного истощения. А утром, в полудреме, приходило радостное и чистое ощущение чего-то очень хорошего, что есть в ее жизни. Эмка. У нее есть Эмка.
Вера Михайловна на сетования подруги не отделалась общими рекомендациями, а со свойственной ей дотошностью принялась изучать проблему выработки грамотности у ребенка.
— Ты себе не представляешь, Полинька, — отчитывалась по телефону Вера Михайловна, — они, психологи, на каждый детский чих имеют диагноз, то есть термин. Скажем, путает ребенок «б» и «д», то есть букву, которая пишется вверх хвостиком, и букву, которая пишется вниз…
— Эмка путает.
— Или поворачивает буквы не в ту сторону.
— Эмка поворачивает.
— Как и большинство детей, я тебя уверяю! Отчетливо помню, как сама путала и поворачивала. Я ненавидела «б» и «д», но не так сильно, как «р» и «у». Изучив литературу по данному вопросу, я считаю, что нужно закрыть эти книги, сдать в библиотеку и навсегда забыть про них. Практика! Только практика! Нельзя научиться ходить, сидя на диване, нельзя научиться кататься на коньках, не падая, и грамотности нельзя научиться в уме. Я тебе со всей ответственностью заявляю, что все пугалки вроде дислексии — это не наш случай.
За «не наш» (вместо «не ваш») Полина Сергеевна была особенно признательна подруге.
Полина Сергеевна часто думала о превратностях дружбы и любви. Вопросы «почему любишь?», «почему дружишь?» не имеют исчерпывающего ответа, поскольку втиснуть в несколько лаконичных фраз многомерный, переменчивый, растянутый во времени и пространстве мир чувств невозможно. Как немыслимо заставить все дожди литься в одном месте или повелеть тайфунам собраться и двигаться в заданном направлении. И все-таки у дружбы есть основа, на которой она покоится, — это неравнодушие к проблемам друга, какими бы мелкими, незначительными, временными они тебе ни казались, сколь далеко ни лежали бы от твоих интересов.
Впрочем, проблемы воспитания и обучения детей вскоре могли стать небезразличны и Верочке.
Ксюша родила девочек-близняшек и имела смелость заявить:
— Вот вам и подтверждение моей кровной связи с мамой Верой: у Игоря Петровича тоже двойняшки.
— Как же так? — захлопала глазами родная мама Ксюши. — Какая связь-то?
— Кто из нас генетик? — отрезала Ксюша. — Я лучше знаю.
Она дала девочкам двойные имена: Анфиса Джейн и Барбара Прасковья. «Прасковью» не мог выговорить никто из англоязычных родственников.
Когда Полина Сергеевна позвонила, чтобы поздравить, и справилась о самочувствии молодой мамы, та ответила со вздохом:
— У меня теперь сиськи как у папуаски с острова Шпицберген.
— Ксюша, — рассмеялась Полина Сергеевна, — Шпицберген за полярным кругом, там нет папуасов.
— Таких точно нет. Но я все равно сама выкормлю своих девок.
Она их называла «мои девки». Ксюшина свекровь, леди Мери, мужественно, с истинно английским достоинством реагировала на чумовую невестку и ее странную родню с запутанными кровными связями. Желая сделать им приятное, вслед за Ксюшей называла внучек «девками», выходило — «дэфки». Никто не брал на себя смелость пояснить леди Мери, что «девки» по-русски звучит совсем не куртуазно.
* * *
Эмка рос, и вопросы «кто моя мама? где моя мама? какая моя мама?» у него хоть и редко, но возникали. Не из-за недостатка материнской теплоты, а потому что вокруг были мамы — у всех детей в садике, в школе. В книгах, в кино, в мультиках тоже были мамы. Кругом были, а у него не было.
Зачины русских сказок построены своеобразно, это Полина Сергеевна заметила, только когда стала читать внуку: жили-были дед и баба, и была у них доченька (был сыночек)…
— Дед и баба — это вы? — спрашивал Эмка. — А где папа?
Его формула семьи отличалась от той, что существовала и в литературе, и в кино, и в жизни.
Полина Сергеевна, Олег Арсеньевич и Сенька не сговаривались, не вырабатывали единой политики, о Юсе вообще никогда не вспоминали, ее вычеркнули как предмет воспоминаний, как тему для разговора. У них было общее, неотрепетированное равнодушие с оттенком брезгливости. И Эмка чувствовал это. От его вопросов не уклонялись, никто не показывал, но при этом все как бы хотели показать, что вопросы его досужие, лишние.
— Моя мама была красивой? — спрашивал Эмка.
— Да, по-своему, безусловно, красивой, — отвечала бабушка.
— По-своему — это не по-твоему?
— Не придирайся к словам! Попроси папу, он покажет тебе фотографии.
Когда отец приходил вечером, Эмка уже забывал о фото матери.
— Моя мама умерла? — спрашивал он дедушку.
— С чего ты взял? У меня подобной информации нет.
— Если не умерла, а ко мне не приходит, значит, меня не любит?
— Женская душа — потемки.
— Если меня не любит, то сама дура!
— Тихо! Это — между нами. Никогда не говори женщине, что она дура!
Дедушка не помнил, что именно этим словом когда-то советовал отбиваться от вредных девчонок.
— Почему? — спрашивал Эмка.
— Потому что она тебе может ответить тем же — сам дурак!
— А я не дурак?
— Тише, бабушка услышит, какими мы тут словами перебрасываемся.
— Дурак — это не матерное, я знаю. Иван-дурак бывает в сказках. Дедуля, — шептал внук заговорщически, — а ты мне про матерные слова расскажешь? Петька говорит, что все их знает. Я тоже хочу. А почему они матерные? Из-за моей мамы?
Арсению тоже доставалась своя порция вопросов.
— Папа, а ты очень любил маму, когда меня зарождал?
— Очень. А почему ты интересуешься?
— Бабушка Верочка приходила, и они с бабушкой Полинькой говорили, что тевролии…
— Чего-чего? Теории?
— Да, теории. Про то, что… — Эмка делал серьезное лицо, характерным жестом Веры Михайловны поправлял несуществующие очки на переносице и, подражая ее легкому грассированию, принимался излагать: — Утверждение, что эмоционально здоровые дети рождаются только у любящих родителей, носит исключительно социально популистский характер. Яйцеклетка и сперматозоид слишком малы… Ну, дальше я забыл, — добавлял он нормальным голосом.
