Вспомним заодно стихотворения «Эврика! Ура! Известно точно…» (1971) и «Копошатся — а мне невдомек…» (1975): «Мстила мне за что-то эта склочница» /3; 480/, «Бродит в сером тумане сквалыга, / Счеты сводит, неясно за что» (С5Т-3-398). Поэтому Высоцкий и спрашивал сценариста А. Стефановича, когда КГБ запретил ему сниматься в фильме «Вид на жительство»: «И он как бы в никуда сказал с какой-то болью и мукой: “Ну объясни мне — за что1! Что я им сделал?»[1571] [1572], «“Ну, за что они меня так ненавидят?!” — чуть не плакал Высоцкий, когда я сообщил ему об этом»079.
Этот же риторический вопрос он задавал организатору своих концертов, заместителю директора Донецкой областной филармонии Леониду Мордушенко, о чем тот впоследствии и рассказал: «Было не просто тогда организовать концерты Владимира Высоцкого в Донецке. Соответствующие службы дотошно проверяли документы, ведь, что скрывать, деньги были немалые. <…> Вывези его на стадион, и был бы полный аншлаг, причем везде. Вот тебе, пожалуйста, и деньги, а они его травили. <…> Он часто обижался и спрашивал: “Ну, за что?”. Он был далеко не такой уверенный в себе, каким его представляли многие: сомневался и комплексовал, ведь, по существу, из его работ ничего не издавалось…»[1573] [1574]. И ровно об этом же писал А. Солженицын, говоря об арестах в 30-е годы: «Я?? За что?? — вопрос, миллионы и миллионы раз повторенный еще до нас и никогда не получивший ответа»138!
Приведем еще воспоминания Эдуарда Володарского о том, как Высоцкий выступал в 1977 году в Париже вместе с другими советскими поэтами: «Мы это смотрели вместе у него дома. Его вырезали тогда из этой передачи. Был скачок такой, рывок в изображении. Он просто скрипел зубами и чуть не заплакал. Говорил: “Ну что я им
сделал?” Это он сказал, правда, более грубо»[1575] [1576]. Встречается данный мотив и в лагерной песне «Здесь, в сибирском краю, юность наша проходит…»: «Так скажите, за что так карает нас власть!».
Итак, «черный человек» бил лирического героя «под дых».
Об этом же говорилось в черновиках песни «Ошибка вышла» (1976) и в стихотворении «Рейс “Москва — Париж”» (1977): «Потом ударили под дых, / Я — глотку на замок» /5; 191/, «И отправляют нас, седых, / На отдых, то есть бьют под дых» (АР-342). Близкий мотив разрабатывается в «Затяжном прыжке» и «Сентиментальном боксере»: «И кровь вгоняли в печень мне <…> Воздушные потоки», «Противник мой — какой кошмар! — / Проводит апперкот». А сравнение как злобный клоун вызывает в памяти «Песню Бродского»: «И будут веселы они или угрюмы, / И будут в роли злых шутов и добрых судей», — где эти «злые шуты» тоже избивают главных героев: «Но мы откажемся, — и бьют они жестоко…».
Однако «черный человек» не просто избивает лирического героя, но делает это с каким-то особым наслаждением, садизмом: «И, улыбаясь, мне ломали крылья, / Мой хрип порой похожим был на вой, /Ия немел от боли и бессилья / И лишь шептал: “Спасибо, что живой”». Таким же онемевшим от боли представал лирический герой вместе со своими собратьями в «Песенке про мангустов»: «Одуревших от боли в капканах», — которая, в свою очередь напоминает «Лекцию о международном положении» (1979): «Жаль, на меня не вовремя накинули капкан» (АР-3-130). А лексическая конструкция последней цитаты заставляет вспомнить «Райские яблоки»: «Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб». Отметим попутно еще одно сходство между этими песнями: «Да куда я попал — или это закрытая зона!» (АР-3-166) = «Кого-то — запирают в тесный бокс» /5; 223/.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Что же касается улыбок представителей власти, убивающих или избивающих лирического героя и других неугодных людей, то они встречаются также в «Охоте на волков»: «Тот, которому я предназначен, / Улыбнулся и поднял ружье!», — и в одном из вариантов стихотворения «Я скачу позади на полслова…»: «И надо мной, лежащим, лошадь вздыбили / И засмеялись, плетью приласкав» (АР-14-192).
Как говорил Иван Дыховичный: «Вы понимаете, что происходит?! Наступил такой момент, как будто все забыто <…> “Подумаешь, какие-то дураки совали ему палки в колеса…”. Но это были не палки в колеса, это было палкой по хребту! И эти люди живы. Они насмехались, они оскорбляли, они унижали его..»1383.
Об этом же говорила Марина Влади в интервью телепрограмме «Взгляд» (Ленинградское ТВ, 02.04.1989): «Любимец публики, человек одаренный ежедневно получал пощечины, ему плевали в душу, оскорбляли, унижали, и он всё время был на грани срыва. И, кстати, он часто срывался из-за этого и приходил в такое состояние. Он выходил для концерта на сцену какой-нибудь филармонии, которая зарабатывала на нем бешеные деньги, — люди шли толпами, огромные сборы. И вдруг ему говорили: “Нет, не выходите на сцену!”. На сцену поднимался человек и объявлял: “Высоцкий заболел, извините”. А он имел высокое человеческое достоинство. Это было связано с борьбой за правду, за свободу вообще и свободу творчества»1^4.
Здесь будет уместно вспомнить и строки из песни «Я не люблю» (1968): «Когда я вижу сломанные крылья, / Нет жалости во мне, и неспроста: / Я не люблю насилья и бессилья, / Вот только жаль распятого Христа» (эти же насилье и бессилье упоминаются в «Моем черном человеке»: «И я немел от боли и бессилья…»).
Лирическому герою самому «ломали крылья», но не сломали, и у него, по натуре сильного и мужественного человека, в одиночку боровшегося с могущественной системой и не сломленного ею, нет снисхождения к тем, кто дает себя сломать, хотя о такой возможности ему напоминало подсознание в стихотворении «Дурацкий сон, как кистенем…» (1971): «Я перед сильным лебезил, / Пред злобным гнулся, / И сам себе я мерзок был, / Но не проснулся». Да и сам он признавался: «Робок я перед сильными, каюсь» («В голове моей тучи безумных идей…», 1970), — и вообще часто оказывался робким: «Забыть боюсь и опоздать, ведь я — несмелый» («Песня Белого Кролика»; черновик — АР-1-100), «Он начал робко, с ноты “до”» («Прерванный полет»), «“Что ты, Коля, больно робок”» («Инструкция перед поездкой за рубеж»), «Робею, а потом…» («Она была в Париже»), «Повар успокоил: “Не робей!”» («Честь шахматной короны»).
Вместе с тем, несмотря на все издевательства со стороны «черного человека», лирический герой не собирается отступать: «Но знаю я, что лживо, а что свято, — / Я это понял все-таки давно» /5; 228/, - что повторяет мысль из черновиков «Песни летчика-истребителя» (1968): «Я ложь отличаю от были — / Положено мне различать» («Я — летчик, я — истребитель» /2; 387/); и намерен идти до конца: «Мой путь один, всего один, ребята, — / Мне выбора, по счастью, не дано», — так же как в песне «В темноте» (1969): «Только мне выбирать не приходится».
Стихотворение «Мой черный человек…» было написано в 1979 году, и тогда же поэт скажет о каре, которая постигнет его гонителей: «Я спокоен, он мне всё поведал: / “Не таись!” — велел, и я скажу: / Кто меня обидел или предал, / Покарает тот, кому служу» (АР-7-14).
В последней строке речь может идти как о народе (если принять во внимание самоироничную строфу в стихотворении «По речке жизни плавал честный Грека…»: «Но говорил, что он — слуга народа, / Что от народа он — и плоть, и кровь, / И что к нему крепчает год от года / Большая всенародная любовь»; С4Т-3-107), так и о Боге (если вспомнить стихотворение «Ах, откуда у меня грубые замашки?!», где автор также говорит о себе в третьем лице: «Был раб божий, нес свой крест»). Таким образом, речь идет либо о народной, либо о божьей каре.
