Еще несколько параллелей с «Концом охоты» обнаруживает другая песня, написанная для фильма «Зеленый фургон», — «Песня Сашки Червня»: «Волки мы! Хороша наша волчая жизнь» /5; 213/ = «Хорошо живется / Тому, кто атаман!» /5; 251/.
Если в «Песне инвалида» сказано: «Я во синем во Дону / Намочил ладони, люди», — то и в «Песне Сашки Червня» читаем: «Глядь — я в синем во Дону / Остудил ладони!». А волки «остудили» в реке свои клыки: «Из речной полыньи, из ничейной реки <.. > И ломило клыки, но глотки велики» (АР-3-29). Отсюда и другая перекличка: «Сладко ныли клыки — из застывшей реки / Пили воду усталые волки» (АР-3-29) = «Воля в глотку льется / Сладко натощак» /5; 250/.
В обоих случаях герои сталкиваются со смертью: «Смерть пришла из-за белых густых облаков» /5; 535/ = «Словно фраер на бану, / Смерть крадется сзади — ну…»/5; 571/. К тому же если в «Конце охоты» волки погибают и попадают в рай, то в «Песне Сашки Червня» такой же конец предвидит для себя и лирический герой, причем обе мысли выражены похожим стихотворным размером: «Отлетают матерые души волков / В поднебесье» /5; 534/ = «Пред очами удивленными Христа / Предстану» /5; 251/ (этот же мотив встретится в предсмертном стихотворении «И снизу лед, и сверху…»: «Мне есть, что спеть, представ перед всевышним…», — и в «Райских яблоках», где лирического героя убивают, как и его собратьев в «Конце охоты»: «Вот и дело с концом — в райских кущах покушаю яблок. / Подойду не спеша — вдруг апостол вернет, остолоп?»). А поскольку в обоих произведениях речь идет о страданиях, появляется мотив крови: «Кровью вымокли мы под свинцовым дождем» = «Кубок полон, по вину / Крови пятна — ну и ну!», «В кровь ли губы окуну…» (процитируем еще песни «Реальней сновидения и бреда…» и «Летела жизнь»: «Родился я в рубашке из нейлона <…> Ее легко отстирывать от крови» /5; 151/, «Костер, зажженный от последней спички, / Я кровью заливал своей, и мне хотелось выть» /5; 491/).
Однако самыми неожиданными можно считать параллели между «Охотой с вертолетов» и «Песней автозавистника» (1971).
В черновиках поздней песни встречается мотив родства лирического героя и власти: «Собаки — родня — научили меня / Бульдожьим приемам» (АР-3-36). А в основной редакции читаем: «Это псы — отдаленная наша родня, / Мы их раньше считали добычей». Такая же ситуация была в «Песне автозавистника», где «очкастый частный собственник» сначала был «родней» лирического героя, а потом он отрекся от родства с ним: «Он мне теперь — не друг и не родственник, / Он мне — заклятый враг»[1540].
В обоих случаях описывается апокалипсис: «Произошел необъяснимый катаклизм» = «Или света конец — и в мозгах перекос»; а враг появляется внезапно: «Вдруг мне навстречу нагло прет капитализм» = «Появились стрелки, на помине легки», — и издевается над героями: «За то ль я гиб и мёр з семнадцатом году, / Чтоб частный собственник глумился в “Жигулях”?!» = «И потеха пошла в две руки, в две руки».
А герои задаются вопросом о том, кто виноват в происходящем: «Ответьте мне: кто проглядел, кто виноват, / Что я живу в парах бензина и в пыли, / Что ездит капиталистический “Фиат”, / Скрываясь ловко под названьем “Жигули”?» = «Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав, / К небесам удивленные морды задрав: / Или с неба возмездье на нас пролилось, / Или света конец — и в мозгах перекос, — / Только били нас в рост из железных “стрекоз”».
Поэтому герои хотят уничтожить своего врага: «Сегодня ночью я “Фиата” разобрал» /3; 363/ = «Будут завтра потери у них велики!» /5; 534/. Причем лирический герой особенно подчеркивает в этом свою роль: «Так знайте, это я разделал ваш “Фиат”!» (АР-2-113) = «Я — тот самый, который из волчьих облав / Уцелел, уходил невредимым» (АР-3-35). Однако в «Песне автомобилиста» он поймет, что в одиночку ему не справиться с врагом, так же как и в «Охоте с вертолетов»: «Но понял я: не одолеть колосса!» = «Что могу я один? Ничего не могу!», — и обращается в бегство: «Назад, пока машина ходу!» = «К лесу — там хоть немногих из вас сберегу!».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
И в заключение сопоставим «Охоту с вертолетов» со стихотворением Сергея Есенина «Мир таинственный, мир мой древний…» (1922).
У Есенина наступление города на деревню, олицетворяющую старый режим, сравнивается с охотой на волков: «Так охотники травят волка, / Зажимая в тиски облав». У Высоцкого же дается описание самой охоты в качестве метафоры преследования инакомыслящих (а «тиски облав» будут упомянуты в черновиках «Побега на рывок»: «Слушай сказку, сынок <.. > Про тиски западни» /5; 504/).
Под давлением со стороны города деревня отступила: «Мир таинственный, мир мой древний, / Ты, как ветер, затих и присел». - как и лирический герой Высоцкого: «Тоже в страхе взопрел и прилег, и ослаб» (вариант: «.. и притих, и ослаб»[1541]).
Заметим, что лирический герой находится в страхе, а через некоторое время говорит о себе: «Я мечусь на глазах полупьяных стрелков». И вся эта картина вновь отсылает к стихотворению Есенина: «Так испуганно в снежную выбель / Заметалась звенящая жуть».
У Есенина город называет деревню «падаль и мразь», а волки у Высоцкого говорят о себе: «Да — мы волчье отродье, / Мы матеры и злы» (АР-3-22).
В обоих случаях действие происходит зимой: «Упаду и зароюсь в снегу» ~ «Животами горячими плавили снег»; и упоминается река: «Всё же песню отмщенья за гибель / Пропоют мне на том берегу» ~ «Те, кто жив, затаились на том берегу». А героев убивают из железного оружия: «Средь железных врагов прохожу» ~ «Только били нас в рост из железных “стрекоз”» (ср. также в «Сорокоусте», 1920: «Вот он, вот он с железным брюхом»); «.. и из пасмурных недр / Кто-то спустит сейчас курки» ~ «Отворились курки, как волшебный Сезам», — отчего герои припадают к снегу: «Зверь припал..» ~ «Я припал к покрасневшему снегу» (АР-3-24).
Есенин обращается к волку: «О привет тебе, зверь мой любимый!». А лирический герой Высоцкого сам предстает в образе волка (вожака) и обращается к своим собратьям: «Усвоил я, милые, верьте» (АР-3-32).
Далее встречается мотив гонимости: «Как и ты, я отвсюду гонимый» ~ «И потому мы гонимы» (АР-3-30).
Волк Есенина намеревается перед смертью отомстить врагам: «Но отпробует вражеской крови / Мой последний, смертельный прыжок».
Волк Высоцкого тоже прыгает, но и его подбивают: «Я скакнул было вверх, но обмяк и иссяк: / Схлопотал под лопатку и сразу поник» (АР-3-24). А перед этим волки также собирались расквитаться с врагами: «Да попомнят стрелки наши волчьи клыки / И собаки заплатят с лихвою» (АР-3-22). Эти же клыки фигурируют в стихотворении Есенина: «Вдруг прыжок… и двуногого недруга / Раздирают на части клыки». В свою очередь, «двуногие недруги» перейдут в песню Высоцкого: «Двуногие в ночь запалили костры /Ив огненный круг залегли до утра» (АР-3-22).
Как видим, стихотворение Есенина во многом предвосхищает ситуацию из «Охоты с вертолетов». В неменьшей степени, чем ее первая серия — «Охота на волков».
***
В стихотворении «Слева бесы, справа бесы…» также воспроизводится ситуация, близкая к «Охоте с вертолетов»: там герой живет в окружении псов, здесь — бесов, что по сути — одно и то же, так оба эти образа метафорически означают власть (впервые образ бесов появился в «Песне-сказке про нечисть», 1966), от которой постоянно исходят лживые обещания светлого будущего: «И куда, в какие дали, / На какой еще маршрут / Нас с тобою эти врали / По этапу поведут?» /5; 221/[1542].
Здесь будет уместно процитировать воспоминания Н. Горлановой: «Анекдот. Приближается новый этап социализма. Этап, стройся! В лингвистическом отношении гениально подмечено единство партийной и гулаговской лексики»[1543]. Это единство подмечено и Высоцким в «Райских яблоках» при описании коммунистического рая, то бишь — конечного «этапа социализма»: «Чур меня самого! Наважденье, знакомое что-то — / Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел. / И среди ничего возвышались литые ворота, / И этап-богатырь — тысяч пять — на коленях сидел».
