Амалия розовеет до кончиков волос. Я слышал, как она рассказывала подружкам, что ей нравится тот же блондинчик-футболист, по которому большую часть времени вздыхают все остальные. Мне это известно, потому что Амалия обсуждает это по телефону с подругами часов, наверное, по десять каждый вечер.
Интересно, что они подумают, узнав, что втайне Амалия влюблена в этого веснушчатого Роберта.
— Ты этого не сделаешь, — говорит Амалия, взяв себя в руки и скорчив гримасу, свидетельствующую о том, что ей все известно наперед и неприятных неожиданностей, вроде той, которой ей угрожаю я, просто не может быть. Когда она корчит такую рожу, нос задирается так высоко, что можно заглянуть в ноздри, не нагибаясь. — Ты же теперь будешь сидеть со своей девушкой.
Она имеет в виду Сару, которая моей подружкой не является. Хотя мне, не скрою, понравилось, как она обняла меня там, во дворе школы. Я еще не успел забыть Кэт; к тому же причиной объятий не было признание моей мужской привлекательности. Если бы Сара знала, какой я на самом деле мерзкий тип, не думаю, что она стала бы столь горячо домогаться моей помощи.
— Кроме того, — продолжает Амалия, — я тебе эти трусы ни за что не отдам.
— Поздно, — говорю я, откидываясь на спинку стула. — Я их уже спрятал — здесь, в доме, но ты ни за что не догадаешься, где они.
Трусы я обнаружил в стопке чистого белья, заметив, как Хелен их туда положила накануне вечером. Я подумал, что лишние козыри никогда не помешают, и воспользовался возможностью увеличить их количество.
Амалия оттопыривает нижнюю губу, то ли презрительно улыбаясь, то ли готовясь заплакать. Хлопья, которые она так жадно запихивала в себя, забыты.
— Я тебя ненавижу, — говорит она.
— Скажи Гордону, чтобы отменил занятия.
Однако сестра, очевидно, решила, что будет молчать, что бы ни случилось, и не произносит ни слова, даже когда в комнату вновь вваливается Гордон, утверждающий, что нам с ним предстоит провести вместе лучший день моей жизни.
8
Меня похитили. Сумасшедший в обтягивающем трико и дурацком плаще держит меня в заложниках. Мы стоим на крыше самого высокого здания в Золотом городе. Вокруг, за стенами маленькой надстройки, защищающей лестницу от непогоды, нет ничего, кроме плоской, как блин, крыши, с которой можно упасть в любом направлении, на выбор. Я изо всех сил цепляюсь за ручку двери, ведущей на лестницу, по которой мы только что поднялись. Дверь закрыта — спасибо Гордону, не видящему смысла держать ее открытой, так как возвращаться тем же путем мы не собираемся. У меня нет подходящих слов, чтобы описать, каким именно пыткам я охотно немедленно подверг бы Гордона, моего любящего папочку, если бы мне представилась такая возможность. На нем костюм, сделавший второе имя наиморальнейшего супергероя всего мира узнаваемым. Никто даже и не думал остановить его, когда он тащил шестнадцатилетнего мальчика по улицам Золотого города со словами: «Ты нервничаешь, и это нормально. Со мной в первый раз было то же самое. Первый прыжок дается тяжело, но прежде чем ты успеваешь всерьез испугаться, радость от полета перекрывает страх». Почему бы людям не среагировать, скажем, на слово «страх» и не попытаться спасти меня из рук этого чудовища? Интересно, что говорится в правилах этой его чертовой Лиги по поводу насильственных попыток затащить человека на крышу Финансового центра — самого высокого здания, известного, кстати, в основном не размахом деловой активности, кипящей внутри, а тем, что с него бросилось больше всего самоубийц за всю историю существования города.
Ненавижу Амалию. Терпеть ее не могу.
— Да ладно тебе, Дэмиен, — говорит Гордон, подавая мне руку. Его супергеройский плащ развевается на ветру. Да пошел он. Знаете, что он может сделать со своими уроками летного мастерства? Взять их и засунуть себе в задницу. Чертов телевизионный спасатель котят. Вот бы вставить это в его передачу. Знаете, дети, чем ваш супергерой на самом деле любит заниматься? Мучить людей. Думает, что он такой хороший, что суперзлодеи рядом с ним просто гады ползучие, но мама точно бы не стала пытаться меня убить. Иногда она целится в меня своими лазерами — порой даже за дело, кстати, — но такого она со мной точно бы делать не стала.
Гордон хватает меня за руку.
— Другого пути нет.
— Да откуда ты знаешь, могу я летать или нет?
Приходится кричать, чтобы он услышал меня за шумом ветра.
— Я могу погибнуть. Маме это не понравится. Ты думаешь, она тебе это простит? Увидишь, когда будешь рассказывать ей, как так вышло, что из-за тебя ее единственный сын разбился. Посмотрим, что ты скажешь, когда придется спрашивать ее, хотел ли я, чтобы меня кремировали или похоронили в гробу. Кстати, первое предпочтительней, учитывая предполагаемое состояние тела.
Гордон вздыхает. Он ведет себя как отец, пытающийся уговорить малыша в первый раз прокатиться на велосипеде без тренировочных колес.
— Я не дам тебе погибнуть. Ты должен мне доверять, Дэмиен.
— О, прости, что я не доверяю тебе, когда ты всего-то хочешь сбросить меня с крыши чертова небоскреба.
Он нагибается, чтобы посмотреть мне в глаза. Я не сильно ниже его, но прижимаюсь к стене и одновременно стараюсь вжаться в пол, то есть в крышу под ногами, поэтому выпрямиться мне довольно трудно.
— Дэмиен, — обращается он ко мне, — я уверен, ты можешь летать.
По голосу ясно, насколько сильно он экзальтирован. Его просто распирает от уверенности в своей правоте. Чувствуется, что он гордится тем, что его сын, как ему кажется, пошел в него и может делать то, что делает он, хотя никаких объективных причин так считать нет.
— До меня умением летать обладал отец, а до этого — дед. Ты принадлежишь к роду, в котором умение летать передается по наследству с давних пор. Я понимаю, ты парень упрямый, но…
Он кладет руку мне на плечо. Я прямо подскакиваю от этого, так сильно я испуган.
— Я же не идиот, — говорит Гордон. — Я знаю, как это важно. Если окажется, что ты умеешь летать, значит, вырастешь супергероем.
— Да сколько можно тебе говорить, что я суперзлодей. Перестань заговаривать мне зубы.
Я сам уже едва понимаю, что говорю; отвечаю ему только лишь потому, что у меня еще остается надежда — может, он наконец заткнется, и я смогу пойти домой. Сам, а не в ящике — если вы понимаете, о чем я. Можно было бы рассказать Гордону о том, что я панически боюсь высоты, даже здесь, на крыше, но он в таком состоянии, что слушать меня не станет — слишком уж уверен в том, что я должен пройти придуманный им курс молодого супергероя — шаг за шагом. Но, даже если бы он был готов слушать, я бы ни за что в мире не стал ему об этом рассказывать. Не могу же я позволить ему знать, что я чего-то боюсь, а уж тем более панически, как высоты. Это закрытая информация. Он знает меня не больше недели — значит, права быть посвященным в такие вещи не заслужил. Нужно просто уговорить его не прыгать с крыши, вот и все.
— Я знаю, злодеи не будут воспринимать тебя всерьез, если ты научишься летать, даже если ты не станешь героем. Как ни неприятно это говорить, но даже Марианна…
— Оставь маму в покое. Маме плевать, какая буква у меня на пальце и в чем заключаются мои сверхспособности. Это заботит только тебя и членов твоей дурацкой семьи.
Это правда, но лишь наполовину: конечно, мама была бы очень рада, если бы у меня на пальце появилась буква «З». Она бы, наверное, очень расстроилась, если бы ее единственный сын стал супергероем. Гордон смотрит на меня, закусив губу:
— Все равно наступит время, когда придется признать правду. Ты наполовину герой, хочешь ты этого или нет, — говорит он, схватив меня за руку и подтаскивая к краю крыши. Я закрываю глаза и стараюсь как-нибудь зацепиться каблуками за битумное покрытие. Осторожно приоткрыв глаза, я смотрю на Гордона и на край крыши, который уже совсем рядом, и чувствую, как съеденный завтрак просится наружу. Внутри все дрожит, как будто тело сделано из желатина. Лучше бы я умер. Пусть моя жизнь окончится сейчас и я исчезну без следа. Я кричу на Гордона — какую-то бессвязную чепуху, главным образом, почти неразборчиво. По большей части о том, как я ненавижу Амалию вперемежку с классическими фразами вроде «Я тебе этого никогда не прощу!» или «Ты еще об этом пожалеешь!».
Я в панике. Голова кружится, и даже, похоже, у рта выступает пена. Самый жуткий кошмар моей жизни сбылся. Наверное, среди сбивчивых фраз, исторгаемых мной, попадается нечто такое, на что Гордон обращает внимание, потому что он внезапно застывает на месте.
— Почему ты не сказал мне о том, что у тебя боязнь…? — спрашивает он встревоженно.
Но, увы, уже слишком поздно, потому что в этот момент моя нога соскальзывает с края крыши. Я падаю вниз, и в этом нет ничего приятного, возбуждающего и прекрасного. Ничего, кроме ужаса. Гордон ныряет вслед за мной, но развевающийся плащ наматывается ему на голову, лишая его возможности ориентироваться.
