Глаза привыкли к темноте, и она могла уже разглядеть не только его силуэт, но и лицо. Она видела его почти так же ясно, как днем. А может, просто знала черты его лица так хорошо, что ей казалось, будто она их видит.
Виски у него были седые, но это не значило, что он постарел. Еще в то утро, когда они проснулись на морском берегу, Глаша впервые заметила седину у него на висках и удивилась, а он объяснил, что это ничего не значит – отец тоже начал седеть еще до тридцати.
Вот грузнее он сделался с годами, это правда. При его стати это было, может, и не очень заметно, но ходить он стал тяжелее, да и абрис его лица был уже не так отчетлив, как в молодости.
И глаза… Глаша помнила, какими они были, – то шальными, как на площади перед Белым домом, то счастливыми, как на берегу Лисьей бухты и потом, много раз потом, – но всегда светились тем светом, который она, вызывая у Лазаря усмешку над ее художественными вымыслами, называла рембрандтовским.
Света этого больше не было. Просто глаза – карие. По-прежнему красивые.
– Как ты отдохнула? – спросил он.
Она уехала, не сообщив ему, что взяла путевку в Испанию. Но когда он позвонил ей в отель, то сказала, где она. Она не говорила ему, что уезжает в отпуск, не потому, что хотела скрыть это от него, а просто… Просто все шло к тому, что это становится неважно между ними.
– Я отдохнула хорошо, – ответила Глаша.
Если бы она не чувствовала его ладонь на своей щеке, то этот обмен фразами показался бы ей пустым. Но в его прикосновении она слышала совсем другие слова, другие вопросы.
«Ты помнишь меня? – спрашивала у ее щеки его ладонь. – Ты меня все еще любишь?»
Она ясно слышала это. Но что ответить, не знала.
Лазарь вздохнул и убрал руку.
– Можно, я у тебя останусь? – спросил он.
Зачем он об этом спрашивает, непонятно. У него есть ключи от дома, в котором она живет. Дом этот вообще принадлежит ему. Он вошел ночью без звонка во входную дверь и без стука в дверь спальни.
– Останься, – ответила Глаша.
«Что бы он сделал, если бы я сказала «не надо»? – вдруг подумала она. – Ушел бы?»
Но спрашивать не стала.
– Позови водителя, – сказала она вместо этого. – Пусть в кабинете переночует.
– Я его отпустил.
Ну и какова в таком случае цена его деликатным вопросам?
– А что бы ты делал, если бы меня дома не оказалось? – не удержавшись, спросила Глаша. – Или если бы я…
– Не знаю, – ответил он.
Это была правда. Он действительно не знал.
Наверное, в своих делах он осторожен и расчетлив, ну да, конечно, иначе не стал бы тем, кем стал. Но в отношениях с ней расчета не было никогда – Лазарь делал только то, чего не мог не сделать, и делал всегда без промедления. Между его желаниями и его поступками по отношению к ней никогда не бывало зазоров.
Он снял пиджак и повесил на стул, бросил галстук поверх пиджака. Даже в почти полной темноте его рубашка белела ослепительно, как всегда.
– Полотенце в комоде, – сказала Глаша уже ему в спину.
Она слушала, как шумит в ванной вода, и думала, что будет, когда он вернется, ляжет рядом. У нее было такое чувство, будто она ему изменила. Хотя не только измены не было, но даже мыслей об измене, даже того, что в старых романах принято было называть нескромными желаниями. И неловкости она поэтому не чувствовала никакой.
То, что чувствовала она сейчас, далеко отстояло от таких мелких переживаний, как неловкость.
Жизнь ее могла перемениться. И она должна была переменить свою жизнь.
Лазарь вернулся, лег рядом. От него веяло свежестью, словно он не душ принял, а Сороть переплыл. Ну да просто душ был контрастный, наверное.
Он лежал рядом, не придвигаясь.
– Почему ты меня не обнимешь? – спросила Глаша.
В их первую ночь на берегу бухты он тоже лежал рядом с ней неподвижно, но тогда она не решалась его спросить почему. Теперь ей и решаться не надо было – спросила, и все.
– Волнуюсь, – ответил он.
– О чем?
– Что ты меня не хочешь.
– Почему ты вдруг об этом подумал?
Она пожала плечами в темноте.
– Не вдруг. Я и всегда об этом думал. Что вот приду, а ты меня больше не хочешь. Разлюбила.
– Ты хочешь сказать, что думал так все пятнадцать лет?
– Да.
– Лазарь, у нас с тобой странный происходит разговор, ты не замечаешь?
– Замечаю. Как будто я тебе чужой.
– Ты мне не чужой.
– Только отвыкла ты от меня за месяц, да?
Он произнес это так жалобно, так опасливо даже, что Глаша невольно улыбнулась.
– Нет.
Она тихонько подышала ему в ухо. Он вздрогнул, как маленький, и сразу же притянул ее к себе.
– Тогда хорошо, – сказал он и поцеловал ее – тоже тихонько, будто проверяя губами: правда не отвыкла?
Только первым поцелуем он что-то проверял, да и то ей показалось, может. А следующий был уже совсем его поцелуй – самозабвенный, страстный, наполненный и переполненный всем, что составляло его натуру, что было, возможно, тайной для других, но не для нее.
Только властности, которая вообще-то была одной из самых заметных его черт, не бывало в его поцелуях никогда и нынешней ночью не было тоже.
Глаша повернулась к нему, обняла… И вдруг поняла, что в самом деле его не хочет. Это было так неожиданно, так странно!
Когда-то, в первое их время, близость не доставляла ей настоящей радости – такой, какую доставляло просто его появление, его улыбка, свет в его глазах, поцелуи и особенно слова, которые он шептал ей потом, в темноте, сбиваясь и задыхаясь.
Но время такой ее физической безрадостности было недолгим и вскоре прошло. И какой же страстью к нему оно сменилось! Когда Лазаря не было с нею, Глаша, бывало, просыпалась ночью от того, что все ее тело звенело от желания, от неудержимой тяги к нему. Ее бросало то в жар, то в холод, зубы у нее стучали, словно в лихорадке, и больно было притронуться к собственной коже. Она и не предполагала в себе такой страстности; в его отсутствие это качество становилось для нее просто мучительным.
Но когда он появлялся, все оказывалось к месту – и тяга, и жар, и любовная горячка. Он был неутомим, и все вершины, пики наслаждения – все, что называлось так пошло, но на самом деле было так прекрасно, – все это она узнала с ним сполна.
И вдруг это кончилось. Вот сейчас, этой ночью. Именно этой. От такого явного совпадения – стоило ей подумать о том, чтобы изменить свою жизнь, и вот эта перемена уже и началась, сразу, – от этого Глаше даже не по себе стало.
Ей не хотелось, чтобы Лазарь это почувствовал, и она поскорее обняла его. Это получилось у нее как-то слишком торопливо, но вряд ли он мог уже ее торопливость заметить.
