– В Петровское.
Что Константин примется развлекать ее пустыми подорожными разговорами, можно было не опасаться. На любой ее вопрос он ответил бы ясно, развернуто и исчерпывающе, но приставать к ней с беседами, а уж тем более с расспросами – это было исключено.
Лазарь считал Константина во всех отношениях идеальным водителем и всегда присылал к Глаше именно его. Иногда ей даже любопытно было: а кто приедет, если как раз в нужное ей время Константин и самому Лазарю понадобится? Но проверить это у нее не было случая: такого совпадения не бывало ни разу.
– Как твой сын, Костя? – спросила она. – Трудно ему заниматься?
У Костиного семилетнего Ванечки полгода назад обнаружили абсолютный слух. Вызванному в школу отцу немедленно заявили, что ребенок должен серьезно заниматься музыкой и для него следует приобрести инструмент. Узнав, что под инструментом подразумевается дорогое и громоздкое фортепиано, Константин сделал вывод, что разговоры о слухе – от лукавого и дело лишь в том, что учительнице музыки требуется как можно больше часов для полноценной учебной нагрузки.
Все это он и сообщил Глаше полгода назад в ответ на ее вопрос о том, как его сын чувствует себя в первом классе. Глаша тогда с резкостью, вообще-то ей не свойственной, сказала, что не следует судить о том, чего не понимаешь, и уж тем более не следует исходить из подобных суждений, решая судьбу ребенка. Константин вежливо кивнул, соглашаясь, что Глафира Сергеевна в музыке, конечно же, разбирается получше, чем он, однако понятно было, что не убедила она его нисколько. Это так рассердило Глашу, что вопреки обыкновению она рассказала обо всем Лазарю. Тот только плечами пожал и, не утруждая себя разъяснениями, в приказном порядке выдал Константину ссуду на приобретение инструмента, а когда Глаша заметила, что имела в виду совсем другое и что неловко вводить человека в расход, смысл которого ему непонятен, – жестко отрезал:
– Да, я мог бы подарить ему пианино для ребенка. Но не подарю. Здоровый парень, зарабатывает прилично – пусть себе в чем-нибудь откажет. Ему только на пользу пойдет. – И добавил уже помягче: – Глаша, люди в большинстве своем ценят только то, что стоило им денег. Нравится нам это или нет, но это так.
Согласна она с этим была или нет, но возражать ему было бесполезно.
– Да вот нетрудно Ваньке оказалось, – ответил Константин. – От пианино не отогнать. Кто б подумал! Подвижный же пацан, а часами сидит, занимается. Двумя руками уже играет, и душевно так. «Осенняя песня» прямо до мурашек пробирает. Это Чайковского, – уточнил он.
Глаша улыбнулась.
«Интересно, пробрала бы его «Осенняя песня», если бы бесплатно досталась?» – подумала она.
Но спрашивать не стала.
– Ну и хорошо, – сказала она. – Мы его еще в Московской консерватории будем слушать. Или в Карнеги-холле.
Мама гостила у подруги в Архангельске, поэтому останавливаться во Пскове не было необходимости. И Глаша была этому рада: ей не хотелось сейчас расспросов, пусть даже маминых, не хотелось разговоров. Ей надо было подумать. И дорога до Пушкинских Гор – в полях, в лесах, в молчании – подходила для этого как нельзя лучше.
То, что сказал ей Виталий, что он ей предложил, было существенно и важно. Только теперь она поняла, насколько для нее важны его слова, вообще все с ним связанное. И, поняв, удивилась, что это именно так. Пока они проводили время вместе – беседовали, гуляли по Барселоне, ездили по каталонскому побережью, – его присутствие казалось настолько естественным, что не удивляло, так же как и не тяготило.
А вот теперь она именно удивилась – тому, что так напряженно и с таким волнением думает о человеке, который при встречах вызывал у нее только приязнь, не более.
Теперь она видела в памяти весь его облик, и не только то, что было в его облике внешним, что действительно было видимо – крупные черты его лица, доброжелательный взгляд, – но и то, что было его внутренней составляющей, во всяком случае, в ее понимании: ум, ироничность, не переходящую в холодность или тем более в цинизм, его способность к сложным суждениям и потребность в них… Все это, отдалившись, превратившись в воспоминание, стало вдруг волнующим, каким-то очень значительным. Настолько значительным, что от осознания этого у нее замирало сердце.
Такая связь между сознанием и сердцем была для нее новой и странной. До сих пор Глаша была уверена, что сердце соединяется с разумом каким-то более сложным способом. И вдруг выяснилось, что прямой путь от разума к чувству не только возможен, но даже естественен для нее.
«А чему я, собственно, удивляюсь? – подумала она. – Ведь я вся в этом – именно мысль обычно и порождает во мне… Не знаю, чувство ли в данном случае, может быть, не стоит именно так это определять. Пока не стоит…»
Но как она ни осторожничала в своих мыслях о Виталии, все же в них была та определенность, которую Глаша не привыкла путать ни с чем и на которую привыкла отвечать себе честно.
Он понравился ей, это безусловно. Ей было с ним интересно и приятно, и ей хотелось бы увидеть его снова. И все это – очень немало. Во всяком случае, за пятнадцать лет это произошло с нею впервые, и даже если произошло только потому, что она устала… Все равно это произошло, и причина не имеет значения.
«Зачем я от самой себя увиливаю? – подумала Глаша. – Должно было это случиться рано или поздно, вот и случилось».
Когда она сказала себе об этом прямо, хотя бы и мысленно только, ей сразу стало легче.
К тому же и дорога шла уже через последний лес, за которым начиналось Святогорье, и, как всегда это бывало, с приближением этих мест сердцу ее становилось веселей без всякой даже кружки.
На работу ей только через два дня, а сегодня в музее и выходной к тому же. Будет у нее время привыкнуть к привычному и определить в нем место новизны, которая появилась вдруг в ее жизни.
Дом, в котором Глаша жила, стоял недалеко от озера. Константин остановил машину у забора.
Пока он доставал из багажника чемодан, Глаша открыла калитку, запутавшуюся в траве, и пошла к крыльцу. Между плитами дорожки тоже проросла трава, ветки яблонь за месяц стали тяжелее и ниже склонились к земле.
В доме было холодновато: уже чувствовалась ранняя северная осень.
– Отопление посильнее включим, Глафира Сергеевна, или печку затопить? – спросил Константин, входя в дом вслед за нею. – Или камин, может?
Когда в доме сделали ремонт – поменяли, как Лазарь сказал, всю начинку, – то отопление обустроили каким-то незаметным образом. Трубы и батареи не были видны, и если топилась печка-голландка, то создавалась иллюзия, будто от нее-то и идет все тепло.
