может привести к коллапсу окружающей среды и/или ядерной войне между конкурирующими за ресурсы державами. Моррис завершает свою книгу утверждением, что эти проблемы способны разрешить находчивые люди, которые разработают способы ограничения ядерного оружия и добьются прогресса в «зелёных» технологиях. Моррис поддерживает идею «сингулярности» — представление о том, что компьютеры станут настолько мощными, что сравняются с человеческим мозгом или поглотят его, стирая границу между людьми и машинами, что, предположительно, наделит людей интеллектуальной мощью для обнаружения необходимых решений.
К сожалению, проблемы, ныне, по утверждению Морриса, угрожающие человеческому обществу, не относятся к вопросам, которые могут быть разрешены с помощью остроумных технологических изобретений, за исключением, возможно, ситуации, если будет придуман какой-нибудь способ природоохранной инженерии для нейтрализации диоксида углерода или если инновации радикально снизят стоимость «зелёной» энергии. Однако даже это не справится с перенаселением или конкуренцией за ресурсы. Все эти проблемы требуют политических решений, но Моррис в своей книге нигде не даёт объяснение того, как возникают новые государственные институты, за исключением утверждения, что войны вели к увеличению масштаба политических единиц, или что для некоторых территорий наподобие Британии ограниченная досягаемость со стороны крупнейших политий оставляла автономию для инноваций. Ни один из этих механизмов не поможет обнаружить те пути, которые сегодня могут привести к глобальным политическим решениям.
Как будет показано в последующих главах, доминирующие державы не переживали упадок из-за общего коллапса окружающей среды или экономики — ни один из тех случаев, которые рассматривает Даймонд, действительно не относится к державам-гегемонам. Другое дело — рост населения, который оказывает прямое воздействие на социальные отношения, ослабляя государства ещё до того, как его дальнейшие последствия скажутся на ассимилирующей способности окружающей среды, или вместо этих последствий.
Более полезны для нашей задачи объяснения упадка великих держав работы Джека Голдстоуна.[101] Он ставит перед собой цель объяснить «распады государств» в Европе раннего Нового времени — как те из них, которые вели к полноценным революциям (Англия в 1640-х годах и Франция в 1789 году), так и те, в ходе которых ослабленные государства выживали (Фронда во Франции 1640-х годов и происходившие одновременно восстания в Испанской империи Габсбургов). Хотя расцвет Испании состоялся до 1640-х годов, а расцвет Британии был позже, Франция же претендовала на гегемонию и в 1640-х, и в 1789 году, но так её и не добилась, анализ Голдстоуна полезен тем, что он указывает на то, какими способами быстрый рост населения может ослабить потенциал государства и подорвать способность великих держав к экономической и геополитической конкуренции в глобальном масштабе.
Главный тезис Голдстоуна заключается в том, что быстрый рост населения наподобие того, который происходил в Европе в XVI веке, а затем вновь в 1750–1850 годах, становился причиной инфляции (в особенности цен на продовольствие), социальной мобильности и падения доходов государств — всё это в совокупности дестабилизировало правящие режимы. В до- или протокапиталистических обществах раннего Нового времени инфляция снижала государственные доходы — в отличие от ситуации XX века, когда инфляция увеличивает поступления от прогрессивного налогообложения доходов. Успешно решать проблему утраты доходов государства преимущественно не могли. Вследствие этого их возможности (как внутренние, так и внешние) терпели крах, а одновременно замыслы государств по мобилизации новых поступлений отворачивали от них элиты, терявшие свои привилегии, восходящие группы, не допускавшиеся к государственному управлению, и массы, уязвлённые более высокими налогами. В эти периоды росло неравенство, поскольку некоторые элиты извлекали выгоды из инфляции, тогда как значительная часть среднего класса и большинство городских трудящихся и крестьян теряли почву под ногами. Неэлиты реагировали на снижающиеся доходы и спровоцированную аграрными кризисами географическую мобильность мобилизацией против государства и элит, демонстрируя открытость «идеологиям очищения и трансформации». Голдстоун обнаруживает, что «к параличу и распаду государства вели фракционный конфликт внутри элит за доступ к постам, патронажу и государственной политике, а не конфликт между классами».[102]
Голдстоун считает необходимым отметить, что выдвигает теорию причин государственного распада:
«Эта модель допускает, что конкретные ответы на перечисленные затруднения варьировались в зависимости от реактивной способности государства, способности элит организовываться и способности групп народных масс к мобилизации».[103]
Модель Голдстоуна отставляет открытым вопрос о том, увеличивают ли выгоды от гегемонии возможности государств реагировать на демографическое давление в большей степени, чем их сдерживают геополитические ограничения. В этой модели также не нашлось места теоретическому осмыслению разногласий между элитами, а следовательно, она испытывает сложности с объяснением различающихся организационных способностей элит, а также совершенно разных структурных последствий распадов государств.[104] В силу этих причин модель Голдстоуна может лишь ограниченно использоваться для объяснения того, какие изменения происходят в державах-гегемонах — а фактически и в любой политии — после того, как они переживают период стремительного роста населения.[105] Тем не менее модель Голдстоуна очень ценна тем, что обращает наше внимание на то, какое давление может оказывать на государства демографический фактор. Поэтому для каждого из гегемонов необходимо выяснить, подвергался ли он воздействию демографического давления в любой из моментов тех эпох, когда претендовал, удерживал или терял доминирующее положение. Для будущих гегемонов или претендентов на мировое могущество проблемой станет всеобщий экологический кризис. Народонаселение оказывает прямое воздействие на гегемонов прошлого и настоящего в тех аспектах, которые Голдстоун обнаружил для мира раннего Нового времени.
Мир-системная теория: кризисы и упадок гегемонов
У Маркса и Ленина, а также у многих исследователей, которые шли по их стопам, мало говорилось об упадке гегемонов, поскольку они рассматривали формальные и неформальные колонии в качестве чистейшей выгоды для стран, обладавших такими территориями. Колониальный грабёж, наряду с присвоением крестьянских земель, является, по Марксу, главным источником «первоначального накопления» капитала.[106] С точки зрения Ленина, продолжающееся перемещение богатств из колоний одновременно и подпитывает дальнейшее капиталистическое развитие имперских держав, и успокаивает классовый конфликт в богатых странах, субсидируя уровень жизни трудящихся. Ленин утверждает, что имперские державы первыми обрели сравнительное преимущество, захватив «незанятые земли», однако к концу XIX века «мир впервые оказался уже поделённым», после чего державы могут приобретать формальный и неформальный контроль над дополнительными территориями, только отнимая их друг у друга военным путём или иными способами — какими именно, Ленин не уточняет. Успех каждой державы в этом соревновании представляет собой «учёт силы участников дележа, силы общеэкономической, финансовой, военной и т. д.»[107]
Ленин не оценивает относительный вклад экономической, финансовой
