или военной силы в исход конфликтов великих держав. (На подобных подсчётах, которые будут рассмотрены в следующем разделе, специализируется Пол Кеннеди, уверенный, что в долгосрочной перспективе империи не являются прибыльным начинанием.) Постоянное обращение Ленина к финансовому капиталу подразумевает, что одна или несколько стран, которые доминируют в финансовой сфере, одновременно приобретают и контроль над территориями, однако он придаёт важность и военному конфликту. Хотя Ленин фиксирует нараставшее в XIX веке преимущество Британии над другими державами, он нигде не допускает, что в этом столетии или в предшествующих отдельно взятая держава выступала гегемоном, а также то, что какая-то одна держава будет господствовать в будущем (возможно, потому, что Ленин полагал, что капитализм не продержится долго). В результате Ленин оставляет без решения вопрос о том, почему некоторые великие державы оказались не в состоянии адаптироваться к переходу от промышленного капитализма к финансовому, и к новой геополитике в мире, где почти все неевропейские территории принадлежали капиталистическим силам или находились под их господством, в то время как другие страны, например, Германия, Япония и Соединённые Штаты, выиграли от этого перехода.
Именно здесь свой вклад вносит мир-системная теория. Иммануил Валлерстайн и Джованни Арриги оказались способны объяснить не только отношения между политиями ядра и периферии мир-системы, но и то, почему существует иерархия внутри ядра. Валлерстайн и Арриги также обнаруживают в мир-системе некую динамику, которая, по их мнению, объясняет циклический упадок каждой державы-гегемона в ядре и приход ей на смену преемника.[108]
Каждый гегемон в мир-системе — Арриги устанавливает следующую их преемственность: город-государство Генуя, Нидерландская республика, Британия и Соединённые Штаты — действовал на большей внутренней территории и осуществлял более масштабный контроль на глобальном уровне, чем его предшественник. Географическая экспансия, как поясняет Арриги, цитируя Дэвида Харви, представляет собой «пространственное решение» (spatial fix)[109] для кризисов, провоцируемое тем, что «капитал время от времени накапливается в размерах больших, чем может быть реинвестировано в производство и обмен товаров… Этот избыток капитала выражается в запасах нераспроданных товаров, которые приносят только убыток, в бесполезных производственных мощностях и в такой ликвидности, которая не может быть реинвестирована с прибылью».[110] Географическая экспансия базовой политии гегемона (отметим, что каждый гегемон обладает существенно большей исходной территорией, чем его предшественник), а также расширение империалистического контроля над торговыми маршрутами, колониями и зависимыми странами открывает новые пространства для прибыльного инвестирования. Однако расширяющийся масштаб капиталистического инвестирования и производства подстёгивает «неравномерное развитие», поскольку отсталые территории используют преимущество в виде более низких трудовых издержек и новейших возможностей для того, чтобы ослабить и опередить гегемона.
«В этом случае капиталистические организации обычно вторгаются в сферы действия друг друга; разделение труда, которое прежде было условием их взаимного сотрудничества, разрушается, и конкуренция становится всё более острой».[111]
В ответ капиталисты начинают поддерживать свои ресурсы в текучем состоянии: они ссужают свои капиталы правительствам, компаниям и отдельным лицам, переживающим финансовый кризис. На протяжении нескольких десятилетий складывается впечатление, что финансиализация приводит к новому буму, как это происходило в период британской Belle Époque [прекрасной эпохи — фр.] 1896–1914 годов, а для Соединённых Штатов этот период продлился с 1980-х по 2008 год. Однако эта передышка носит временный характер, а процветание в высшей степени локализовано, поскольку «скрывающийся за ним кризис перенакопления» усиливает и «обостряет экономическую конкуренцию, социальные конфликты и межгосударственное соперничество до такой степени, что те выходят из-под контроля сложившихся центров силы».[112]
Несмотря на неизбежность кризисов, реакции на них со стороны капиталистов, государств и народных масс чрезвычайно вариативны в зависимости от конкретного места и исторической эпохи. Взаимодействия между классами и государствами предопределяют масштабы насилия и хаоса, сопровождающих каждый кризис и переход к следующей стадии, формируя вновь возникающий гегемонистский порядок. Державы-гегемоны испытывают искушение использовать масштабные финансовые ресурсы, которые они привлекают для военных приготовлений и ведения войн, и эти ресурсы могут препятствовать нарастающим амбициям конкурентов. Например, Британия чрезвычайно масштабно расширяла свой флот, завоевала большую часть Африки и обеспечила себе крупнейшие концессии в Китае в попытках помешать Франции, Германии и Японии усиливать их растущую промышленную мощь, которая могла бы бросить вызов её геополитической и экономической гегемонии. Разумеется, реакция на это Германии и Японии, стремившихся преодолеть своё положение второстепенных держав, до которого их низводил британский контроль над финансами и империей, носила милитаристский характер. Британия выиграла две мировые войны, однако проиграла мир Соединённым Штатам, взявшим на вооружение ту же модель военного вмешательства, которую сами британцы впервые опробовали во время Наполеоновских войн: дождаться, пока другие участники войны исчерпают свои силы, затем вступить в войну на поздней стадии и завершить её в качестве единственной страны, большинство военных и финансовых ресурсов которой остаются нетронутыми, а следовательно, именно эта страна способна диктовать условия мира.
Арриги демонстрирует, что милитаризм и империализм являются не просто рефлекторными реакциями государств, а действиями, рассчитанными на то, чтобы воспользоваться специфическими возможностями и кризисами, которые порождает глобальная капиталистическая система. Особое внимание к финансиализации позволяет Арриги объяснить, почему определённые государства на какое-то время обретают для финансирования военных приготовлений и войн исключительные ресурсы, источником которых не могут быть типовые экономические меры или представления о возможностях государства в духе Чарльза Тилли. В то же время результаты войн между гегемонами и теми, кто бросает им вызов, невозможно объяснить просто особенностями функционирования и циклами мир-системы. Признавая это, Арриги закладывает основу для выхода за рамки циклических теорий капитализма и мир-системы. Важнее всего то, что Арриги вводит в историю капитализма и империализма народные массы в качестве акторов, способных бросить вызов прокапиталистической политике в метрополиях и препятствовать империалистическим захватам внешних территорий.
Соединённые Штаты на пути к собственной гегемонии столкнулись с высоким уровнем мобилизации трудящихся в ещё большей степени, чем Британия в период своего расцвета. Арриги демонстрирует, каким образом благодаря объединению трудящихся в профсоюзы и другим, менее организованным разновидностям их влияния, заработные платы поддерживались на высоком уровне, что снижало объём прибылей. Кроме того, Арриги отмечает, что массовая мобилизация ограничивает внешние вмешательства США. Однако у него не содержится подробного анализа, необходимого для уточнения того, почему антивоенная мобилизация в Америке приобретала разный характер в зависимости от конкретного момента времени и конкретной войны. Кроме того, Арриги не уделяет детального внимания вопросу о том, как на внешнюю политику США влияли меняющиеся масштабы внутреннего противостояния зарубежным интервенциям и военным потерям среди американских граждан,
