На глазах Фаины блестели слезы. Сердце Бориса сжалось. Такой расстроенной он видел ее впервые. Он уже готов был обнять ее, успокоить, пойти за ней. Фаина, почувствовав его настроение, подняла к нему лицо. В неясных сумерках раннего зимнего вечера Борис увидал за слезами в ее глазах настороженный холодок. В памяти почему-то возникла Нина Соколова, с которой он только что расстался, — простая, приветливая и сильная.
Борис отвернулся и, глядя в сторону, заговорил. Он уже пересилил чувство жалости и твердо решил, что этот разговор с Фаиной будет последним. Но ему хотелось объяснить ей все — и как можно мягче. Это оказалось нелегко, и он с трудом подбирал нужные слова.
— Видишь, Фаина… Если я начну у вас бывать, это станет заметно для ваших соседей. О нашем знакомстве узнают твои сослуживцы, а там… Ведь постоянства, говоря честно, я тебе не могу обещать, так как люди мы очень разные, а тебя скомпрометирую…
Наступила неловкая пауза.
— Боря, только один вопрос, — его спросила Фаина. — В праздничные дни ты присылал записку с Клавочкой, где писал, что хочешь меня видеть, а теперь…
— Я хотел тебя видеть, чтобы сказать то же, что сказал сейчас…
И они расстались.
Фаина постояла некоторое время одна, в раздумье глядя на удаляющуюся фигуру Бориса, похлопала рукой по броне разбитого фашистского танка и не спеша пошла домой.
«Пожалуй, с курсантами ничего не выйдет, — думала она. — Хорошо хоть то, что этот субъект не сделал глубоких выводов…»
Но тут же она вспомнила визит Дятлова. «Это тоже неспроста. Оберегают своих подчиненных или подозревают нас?.. Санька ни к чему не пригоден. Клавочка? Глупа и слишком болтлива. Такая способна на какую-нибудь истеричную выходку… А как бы хорошо иметь своего человека в такой организации, как авиационная школа!»
Борис между тем нагнал друзей и со всей компанией пошел в кино. Из города он вернулся с чувством большого духовного обновления, словно только что одержал какую-то большую победу. Он не поддался уговорам Саньки пойти к Янковским; в спортивном зале, преодолев робость, научился делать сальто; ему хотелось порвать с Фаиной, знакомство с которой тяготило его, и он порвал с ней… Приятно побаливали мышцы после спортивной нагрузки. Борис напрягал их и думал: «Неужели я не выполню главную свою задачу — научиться летать? Нет, я должен, обязан это сделать, и сделаю во что бы то ни стало!»
4
Ранняя весна принесла курсантам много неприятностей. Аэродром раскис, землянки заливало водой. Старшина мрачно объявил:
— Авиация кончилась, начинается пехота.
«Пехота» не началась, но всех переселили в городок на зимние квартиры и засадили за теорию. Сергей и Валентин, как и большинство курсантов, усваивали материал хорошо. У Валико были трудности с русским языком, поэтому он немного отставал от других, и друзья охотно помогали ему.
Солнце с каждым днем делало свое дело. Грязь на дорогах подсыхала. Крамаренко, Дятлов и Журавлев чуть не каждый день выезжали на аэродром, но он подсыхал медленно. Ходили взад и вперед по зыбкой почве, вздыхали, пробовали рукой сырую землю. Хотелось быстрее начать работу. Основная масса курсантов за период осенних и зимних полетов подошла к самостоятельному вылету. Теперь нужна была тренировка. Каждый самостоятельный полет продвигает курсанта к выпуску. Работа школы ценится по количеству пилотов, закончивших программу летной подготовки на «хорошо».
Дятлов, как политический работник, основное свое внимание направлял на морально-политическую сторону дела. И он добился своего: коллектив курсантов был дружным, работящим, самодеятельным организмом; настроение боевое, все рвались на фронт. Но были, как говорил Дятлов, и «недоработки». Особенно беспокоили комиссара Шумов и Лагутин, а с некоторых пор и его жена Клавочка. Другой на месте Дятлова, может быть, и не обратил бы внимания на мелкие частности, поручив «доработку» своим помощникам, тем более, что общий знаменатель деятельности школы был высок. Но не таков был Дятлов. Он старался помнить о каждом человеке. Его радовал Капустин и не радовал Шумов; он беспокоился за Нину, перенесшую столь тяжелый удар, и был недоволен самоуверенностью и себялюбием Лагутина. А совсем недавно до него дошли недвусмысленные слухи о связях Клавочки Лагутиной с Шумовым. Это уже совсем плохо.
— Вот тебе и Шумов! Такой способный, подвижной, легко усваивающий летное дело парень, и вдруг амуры с чужой женой… К добру это не может привести. Узнает Лагутин, и разразится скандал. В коллективе начнется разлад… Нет, нет, этого нельзя допустить! Надо что-то предпринять. Ведь удалось же общими усилиями поставить на ноги Капустина.
Но, к сожалению, не всегда удается предупреждать назревающие неприятности.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Однажды, когда «терка» (так называли курсанты теоретические занятия) всем до чертиков надоела, старшина весело объявил:
— Ну, авиаторы, авиация возобновляется. Завтра едем на аэродром.
Курсанты шумно обступили старшину, и он пояснил:
— Лейтенант Журавлев только что с аэродрома. Он сказал: вполне просохло. Так что настраивайтесь на перебазировку в подземные апартаменты. Сегодня вечером, думаю, будет приказ.
Старшина был необыкновенно добр и снисходителен, и Санька не прозевал удобного случая — обменял в каптерке старые портянки на новые и заодно выпросил разрешение отсутствовать на вечерней прогулке.
— Понимаете, товарищ старшина, вот как надо. — Он провел ребром ладони по горлу. — Я буду в пределах гарнизона, а на отбой явлюсь как штык!
— Ну, если как штык, то иди, — махнул рукой старшина.
Санька лихо развернулся кругом, щелкнул каблуками и поспешил скрыться с глаз старшины, пока тот не раздумал.
Причина хорошего расположения духа старшины таилась в его большой любви к полетам. Юношей ему не удалось поступить в летную школу — подвела перенесенная незадолго перед комиссией болезнь, и он вместо авиации попал в кавалерию. Тяжелая служба в пограничном горном районе приучила его к серьезному отношению к служебным обязанностям, сделала суровым и требовательным к себе и другим. Незадолго перед войной, когда он уже готовился к демобилизации, его и однополчанина Берелидзе вызвал командир и вручил путевки в авиационную школу. Так лихие рубаки пересели с коней на самолеты. К приятной для себя перемене старшина привык быстро и подсмеивался над Берелидзе, который добрых три месяца эскадрилью называл эскадроном.
Старшина настойчиво изучал теорию, был верным помощником командира в наведении строжайшего порядка в эскадрилье, но больше всего любил все-таки полеты. Поэтому он так обрадовался, получив известие об их возобновлении, что, оставшись в каптерке один, прошелся на руках, потом сел к столу и, выстукивая пальцами, начал насвистывать какой-то бодрый мотивчик. И неудивительно, что Санька, подкатившись под такое настроение, выпросил себе новые портянки и злополучные полчаса.
После вечерней поверки курсанты строем вышли на прогулку. Запевала затянул песню, курсанты хором подхватили. Дружно, как одна нога, опускались сапоги на гулкий грунт. Светила луна, поблескивали в ее лучах пуговицы и пряжки на ремнях. Вечер был теплый и безветренный — настоящий весенний. Санька обогнал строй и в несколько минут оказался у знакомого дома. Он знал, что инструкторов собрал на совещание командир по поводу предстоящей перебазировки. Лагутин, конечно, в их числе. На всякий случай Санька немного постоял перед дверью, прислушался. Потом постучал. Открыла Клавочка.
— Саша?!
— Клавочка, я пришел попрощаться…
— Я все знаю, Саня, подожди минутку, я накину пальто, и мы прогуляемся в последний раз.
Санька вышел из подъезда и встал в тень сарая. Подождал, Клавочка появилась, и они не спеша двинулись по аллее. Им было грустно.
— Вот и кончились наши встречи, — сказала, вздохнув, Клавочка. — Завтра вы переедете на полевой аэродром, два-три месяца — и учебе конец. А там уедете — и навсегда. А я так привыкла к твоим рассказам! Мне так нравилось бывать вместе у Фаины…
— Я тоже привык к этим встречам, — с грустью проговорил Санька. — Но, видно, всему приходит конец…
Клавочка взглянула на часики.
— В нашем распоряжении двадцать минут. Давай где-нибудь посидим. Вечер такой теплый…
Они увидели штабель досок в стороне от пешеходной тропинки. Место было уединенное и скрыто от посторонних взглядов оголенными кустами. Сели. Оба романтики, оба легкомысленные. В минуты расставания им показалось, что они переживают невесть какую трагедию. Каждому стало невыносимо жалко самого себя. Это общее чувство вызвало нечто другое, что притянуло их друг к другу. Они начали молча вздыхать. Санька взял в свою руку Клавочки, и она не сделала попытки освободить ее. Все их прошлые невинные и легкие встречи, шутливые, пустые разговоры казались теперь чем-то большим и серьезным, преддверием к чему-то важному в их жизни. А тут еще этот волшебный свет луны, дыхание весны, в котором так и струились живые силы проснувшейся после зимнего сна природы. Санька взглянул на Клавочку. Ее словно фарфоровое лицо, освещенное луной, казалось необыкновенно красивым. У нее тонкие черные брови, глаза опушены длинными, загнутыми ресницами, манящие губы, а под ними ровные влажные зубки. Клавочка закрыла глаза и подвинулась поближе.
