А 19 января, в Крещение, во двор дома сорок шесть уже рвалась одержимая окаменевшей девкой, оголтелая толпа в несколько тысяч человек.
Вечером под напором толпы упали ворота, закрывающие вход во дворе. Чепурин с другом-соседом Борисом, который жил во второй квартире, крест-накрест заколотили поднятые ворота с помощью двух длинных досок-«шестидесяток», прибив доски к углам домов.
Но зеваки проникали во двор с другой стороны и сверху, некоторые держали горящие факелы и кричали, что сожгут дьявольское место! Пришлось несколько суток, и даже ночами, дежурить во дворе с лопатой, дубиной и с берданкой в руках, чтобы дом не спалили. Чепурин сталкивал с ворот каждого, кто лез во двор.
Пролезали и в дом Боронилиных. Сам Чепурин вывел в сенцы мужика в военном полушубке, требующего показать каменную комсомолку, прошедшего по горнице Боронилиной и кричавшего, что девка стоит в потайной комнате, дал ему хорошенько лопатой и выгнал вон. Клавдия ему за это пиво безплатно дала. Затем Клавдия назначила за осмотр её квартиры по червонцу с человека. Ушлая какая! Ведь пообедать стоило до двух рублей, а пиво брали за двадцать восемь копеек кружку!
А в выходные Чепурин позвал пятерых знакомых парней, чтобы оборонять дом. Вечером в субботу в ворота бросились человек пятьдесят пьяных! Вшестером защитники жилья с полчаса били пришлых и никого не пропустили!
Сперва у дома выставили милицию, затем убрали. Даже поста не выделили. Чепурина вызвали в милицию. Кроме начальника милиции, в комнате сидели два кагэбэшника. Они спросили Чепурина, что будем делать, на что Владимир ответил, что «Ведь вы же власть, а не я». И тогда начальник милиции достал свой пистолет, протянул его Чепурину и сказал: «Возьми и стреляй! Сейчас ты находишься в критической ситуации, ведь на тебя нападает целая толпа. В этом случае ты можешь убить кого угодно – и тебе ничего не будет». Но Чепурин оружия не взял, потому что у него и так есть ружье – бердянка.
Приходили к жильцам сорок шестого дома и официальные делегации, собранные на заводах из членов партии, профсоюзных деятелей, передовиков производства. Они осматривали все квартиры, но ничего не нашли. И к Чепурину приходили, документы показывали, что они имеют право на каменную девку полюбоваться. Но он спрашивал, верят ли члены комиссии в Бога? Раз нет, то, мол, идите на свой завод и расскажите, что нет здесь никакой каменной девки. Особо упорствующим в осмотре квартиры он отвечал: «Вы же в Бога не верите, а туда же!». Так и отстоял покой своего дома.
Несколько дней столпотворение продолжалась, милиция еле сдерживала зевак. Некоторых пускали в дом, чтобы те рассеяли слухи, но очевидцы все равно не верили властям: «Грешница находится в потайном погребе!».
А потом всё закончилось. Народ схлынул. Только у жильцов некоторые вещи растащили на сувениры, а ещё пропали шапки, варежки, ботинки и даже пальто».
Шурлепов перечитал рассказ Чепурова и откинулся на спинку стула. Тетрадь отложил и задумался.
Ну, и наворотил, а? С первой версией совпадает место действия и лица. Опять-таки, дом сорок шесть на Волобуевской – банальная изба, квартир в ней, понятно, нет. Имени Веры тоже нет. Зато есть блаженная Аграфена. Кто такая, откуда, чего она делала у Боронилиных? Богу молилась в пивном притоне?
Битва с толпой – вообще абсурд, даже обсуждать не интересно. Чтоб шестеро мужиков пьяную, по словам Чепурова, толпу в пятьдесят человек отметелило? Чтоб начальник милиции ему своё табельное оружие отдал и разрешил людей убивать? Ха! Да и толпа – чего это она пьяная оказалась? Чудо Божие, а люди – пьяные? Они, если пришли на Божье чудо глядеть, вряд ли пить будут. Основная масса.
Не состыковка, товарищи, и крупная.
Шкурлепов полистал тетрадку Гаврилястого и наткнулся на странное, но более реалистичное сообщение: некий Пётр Галынин по секрету рассказал Николаю, что девять лет назад, в сорок седьмом году, он слышал похожую историю, случившуюся в городе Бузулуке. Тоже дом, тоже молодая женщина-безбожница, постарше Веры, тоже вечеринка в день, приходящийся на строжайший для православных Великий пост.
Правда, без любви обошлось: хозяйка, посмеиваясь над установлениями Церкви, предложила гостям в карты перекинуться. А те, безбожники не меньше, чем она, с готовностью согласились. Лишь один сказал: нельзя, грех это перед Богом! А хозяйка, как и Вера Карандеева, фыркнула: «Если Бог есть, то посмотрим, как он меня накажет!». Посмеялись. Хозяйка принялась колоду тасовать и вдруг окаменела! Хотя обошлось без грохота и молний. Так и сидела несколько дней с картами в руках, в оскале театральной улыбки.
Карты – вместо иконы. Никакого крика по ночам. А через две недели, якобы, женщина умерла, и похоронили её в том положении, в котором застигла её Божья кара: сидя. Распрямить тело никто не смог. Даже гроб пришлось заказывать специальных габаритов.
Н-да-аа… Тут вообще гиблый материал…
Анатолий Ильич Шкурлепов озабоченно хмурился, листая ученическую тетрадь. И тут на последней странице он заметил несколько строк, написанных остро оточенным карандашом мелким убористым почерком – так, будто Гаврилястый писал их, таясь ото всех и от самого себя.
Шкурлепов прочитал, удивляясь каждому слову: «Я заходил к ней, к Вере, – признавался Николай, – я её видел. Она стоит посреди комнаты. Икону прижала к груди. Вся белая, а платье голубое. Словно кукла фарфоровая. Неподвижная. Ни во́лос не шевельнётся, ни платье не шелохнётся. Люди! Это правда. Она стоит каменная, но живая. Боюсь, Бог точно есть».
Шкурлепов, прочитав, поджал губы. Вот тебе и на… И что ему с этим делать? Что ему с этим делать?!
Он взял свою любимую перьевую ручку, обмакнул в чернильницу и сперва осторожно, а потом ожесточённее, ожесточённее стал замазывать кричащие строки: «Бог есть! Бог есть!». И что с того, что Он есть? Лично Шкурлепову от этого ни жарко, ни холодно. Ведь Бог не даёт ему ни денег, ни связей, ни положения, ни молодую красавицу жену, ни квартиру. Говорят, Он даёт лишь то, что полезно для спасения души: так утверждала бабушка. А Шкурлепову важнее спасение тела. Это более понятно, чем странное существование после смерти, о котором твердят попы.
Материальное – вот оно, его потрогать можно. А Бог? Ни руками Его не потрогать, ни в глаза Его не посмотреть. Как тут поверишь? Не знаю. А так вот, чтоб приспичило помолиться и стало тебе всё – такого у Шкурлепова не было. А что такое чужой опыт по сравнению с личным? Ничто.
До сих пор вон поминают Фому неверующего, который не соглашался верить в воскресшего после смерти Христа, пока не вложит в Его раны пальцы. А увидел, вложил – и поверил. Значит, лично твои доказательства существования Бога важнее чужих. Солгут – недорого возьмут. Бога надо самому «пощупать», чтоб уверовать в Него.
Вон и с Верой каменной так же: хоть кто, хоть что могут ему говорить о чуде Божием, а пока сам не увидит, не удостоверится, верить этому не должен.
Шкурлепов жадно ухватился за эту мысль. Точно! Если он не пойдёт на Волобуевскую, значит, ничего лишнего не увидит! Значит, спокойно можно отринуть факт и накидать «околофактики», домыслы, укрепить их идеологическими постулатами, заострить сатирой, и «торт» фельетона готов!
Не забыть найти ленинские мысли о религии. Ну, это в конце вставим… А назвать… назвать фельетон, конечно, надо ёмко и одновременно просто. Например… нашёл!
«Дикий случай».
А разве не дикий?
Особенно, если это правда. Правда – она, между прочим, частенько дикая бывает. Поэтому так же частенько её приглаживают, приукрашивают, переиначивают, скрывают.
Удачно, что Шкурлепову не велели идти в жуткий дом на Волобуевской. Если б он там побывал, и Вера там, действительно, стои́т, как ему писать, что она не стои́т?! Разве что все свои способности, весь свой талант напрячь изо всех сил, да постараться отодвинуть в сторону кричащие о Боге факты…
Набросаем фразы, а потом умело слепим их в один пирог.
Резко встав, Шкурлепов прошёлся по квартире, заложив руки за спину, как любимый Ленин, чей портрет рядом с портретами Маркса, Энгельса и Горького висел на стене над рабочим столом. Вернувшись к столу, взял тетрадь Гаврилястого и засунул в свой тайничок в шкафу, который когда-то сделал сам и куда прятал свидетельства против советской власти – для истории.
Затем он вскипятил чаю, выпил с мещанскими, но вкусными бубликами. И, подкрепившись, сел за статью. Сперва карандашом. Затем он перепечатает её на пишущей машинке «Ундервуд», которую купил прошлой осенью, заменив прежнюю «Москву».
Где работа Владимира Ильича Ленина о религии? Она для Анатолия Ильича – настольная.
Он достал с полки последний том собрания сочинений, выискал, в каком томе опубликована статья, нашёл её и раскрыл на нужной странице.
Начал читать слова Ленина, обращаясь к освобождённому им и партией большевиков народу: «Религия есть один из видов духовного гнета, лежащего везде и повсюду на народных массах, задавленных вечной работой на других, нуждою и одиночеством. Бессилие эксплуатируемых классов в борьбе с эксплуататорами так же неизбежно порождает веру в лучшую загробную жизнь, как бессилие дикаря в борьбе с природой порождает веру в богов, чертей, в чудеса и т. п. Того, кто всю жизнь работает и нуждается, религия учит смирению и терпению в земной жизни, утешая надеждой на небесную награду. А тех, кто живет чужим трудом, религия учит благотворительности в земной жизни, предлагая им очень дешевое оправдание для всего их эксплуататорского существования и продавая по сходной цене билеты на небесное благополучие. Религия есть опиум народа. Религия — род духовной сивухи, в которой рабы капитала топят свой человеческий образ, свои требования на сколько-нибудь достойную человека жизнь». Правдивее не скажешь! Лучше не обнажишь суть того, что сейчас происходит в нашем городе!»…
