— Прошу простить меня, высокородный и великодушный господин! — затянул погонщик, торопливо отползая к своим верблюдам. — Клянусь бородой пророка, глаза мне изменили. Всему виной эти вездесущие евреи, от них нигде нет спасения…
Исполненный важности госпитальер, облаченный в черную котту[51] с белым крестом, тем временем проследовал мимо, обмениваясь замечаниями с молодым евреем. Погонщик моментально умолк, а когда всадники удалились на безопасное расстояние, с ожесточением сплюнул на землю.
— Проклятые кафиры[52] совсем стыд потеряли и готовы за деньги прислуживать еврейским собакам! Как же так — ведь они твердят, что именно евреи замучили их лживого бога? Да уведут девятнадцать грозных стражей и тех и других в самые страшные бездны ада!
Его злобного ворчания путники не слышали — они уже въезжали в широкие ворота караван-сарая. Само здание было двухэтажным, оно окружало просторный прямоугольный двор, на который выходила двухъярусная галерея с арочными сводами. На верхнем ярусе галереи находились комнаты для постояльцев побогаче, а расположенные внизу помещения предоставлялись простым путникам. Там же располагались склады, конюшня, помещения для вьючных верблюдов и ослов. В центре двора имелся небольшой квадратный водоем, откуда слуги черпали воду для кухни и наполняли каменные корыта, из которых поили животных.
Ехавший стремя в стремя с Мартином Иосиф первым заметил спускавшегося с верхнего яруса галереи Сабира. Сарацин заранее обосновался в караван-сарае, дабы оставить за собой комнаты, предназначавшиеся для сына Ашера бен Соломона и мнимого госпитальера. Сабир был в одежде простого слуги-проводника: в однотонном халате поверх гамбезона[53] и темной чалме. Ему и Эйрику предстояло изображать спутников рыцаря д'Анэ, который якобы согласился взять под свое покровительство еврейского торговца Иосифа — разумеется, за внушительную плату. Иосифа также сопровождала охрана, состоявшая из нескольких ромейских воинов, — это были проверенные Ашером люди, не единожды исполнявшие поручения даяна.
Сабир держался, как и полагается слуге, — скромно, но без подобострастия. Закончив отдавать прислуге караван-сарая указания относительно имущества вновь прибывших, он поднялся с Мартином на галерею, откуда был хорошо виден двор.
— С кем нам предстоит ехать в составе каравана, Сабир? — негромко поинтересовался рыцарь.
Сарацин сообщил, что уже сговорился с караванщиком об оплате, внес задаток и, если ничто неожиданно не помешает, уже через день-два караван тронется в путь. Вожака каравана зовут Евматий, он надежный человек, и защита в пути будет неплохой. Больше того: среди путников, присоединившихся к купцам, будет небольшой отряд тамплиеров — с них не берут платы, но они обязуются обеспечивать безопасность людей и животных на всем протяжении пути.
— У тебя это не вызывает опасений, Мартин? — поинтересовался Сабир.
Его беспокойство имело основания. В битвах с сарацинами тамплиеры и госпитальеры сражались плечом к плечу, но в мирное время рыцари соперничавших орденов не жаловали друг друга.
Мартин в ответ пожал плечами, заметив, что станет держаться подальше от храмовников, и спросил:
— Что тебе удалось вызнать за это время об интересующей нас даме?
Сабир невозмутимо сдвинул чалму на лоб.
— Она уже здесь. Прибыла две недели назад, сразу после того, как по особому повелению Исаака Ангела[54] ей и ее супругу было приказано покинуть Константинополь. Некий скандал, связанный с их проживанием во дворце вдовствующей императрицы Агнессы. Не знаю, в чем там суть, но эта английская дама ведет себя как ни в чем не бывало, к ней по-прежнему заискивают, добиваясь ее милостей. Она и здесь умудрилась собрать вокруг себя нечто вроде маленького двора, которым помыкает как ей заблагорассудится. А разве не сказано в Коране о женщинах: «Пусть они потупляют свои взоры»? Эта же полна дерзости…
— Не забывай, Сабир, что она — родственница короля Англии, — отбрасывая длинную прядь со лба, заметил Мартин. — Тебе это нелегко понять, друг мой, но у франков знатные дамы считаются неким идеалом, которому предписано поклоняться и воспевать. Это зовется куртуазностью. Дамам полагается во всем уступать, осыпать их любезностями, целовать их руки. Христиане почитают Деву Марию, мать Иисуса, которую вы, мусульмане, зовете Мариам. И в лице каждой дамы они усматривают отблеск непорочной святости, присущей их небесной покровительнице. Но лишь при условии, что эта дама непорочна, возвышенна и действительно достойна поклонения.
Сабир слегка пожал плечами.
— У вас, назареян, все по-иному… и я не скажу, что это мудро. На мой взгляд, Джоанна де Ринель, леди Незерби, больше похожа на манящую гурию,[55] чем на тот идеал, перед которым преклоняют колени ваши неразумные рыцари. В Никее она всеобщая любимица, ее окружают патрикии и рыцари, даже суровые тамплиеры отвешивают ей поклоны. Когда же она поет, все эти мужчины смотрят на нее с таким благоговением, что оно кажется святотатственным.
Уголок рта Мартина тронула усмешка.
— Из своих странствий по землям франков я знаю, что дама, наделенная музыкальным даром, пользуется особым почетом. Но скажи мне, какова она, эта англичанка? Так ли хороша, как уверял меня Ашер?
Сабир потеребил ниспадавший на плечо край чалмы. Губы его сложились в ироническую гримасу.
— А ты, друг мой, непременно хочешь, чтобы она оказалась хороша? Должно быть, так тебе легче забыть поцелуи дочери нашего господина, лучшего цветка в его саду?
Мартин не ответил, но его взгляд словно подернулся льдом.
Сабир — старый друг, но и Сабиру не дозволено насмехаться над его чувствами! Тем более когда горечь разлуки все еще томит сердце рыцаря.
Сарацин первым отвел взгляд и огладил сухой ладонью бороду.
— Трудно выдержать твой взор, Мартин. И все же не стоит гневаться. Снова напомню тебе, что для Ашера бен Соломона мы — всего лишь наемники, исполнители его воли. Платит он щедро, этого я не стану отрицать, но породниться с тобой…
— Ашер дал слово, — упрямо тряхнул головой Мартин. — И во все дни, что мы жили в его доме, не препятствовал нашим встречам с Руфью. Поэтому…
Он неожиданно умолк, вслушиваясь. И хотя во дворе караван-сарая было шумно, его чуткий слух уловил взволнованный голос Иосифа. В нем звучало отчаяние. Комнаты, отведенные сыну Ашера, находились поблизости, и сейчас оттуда явственно слышались призывы о помощи. Ромеи-охранники были в тот момент далеко, и рыцарь с Сабиром поспешили на зов.
