там по́ небу
Тучки помнят свой шлях.
Неужели там что-нибудь
Зеленеет в полях?
На гнездовья те самые
За Днепром, за Десной
Снова птицы из-за моря
Прилетели весной?
На полянах ограбленной,
Поврежденной земли
Уцелевшие яблони —
Срок пришел – расцвели?
…Неужели запрятаны
Трупы в землю давно,
Крыши, окна залатаны —
И всему – все равно?
Люди счетом уменьшены,
Молча дышат, живут.
И мужей своих женщины
Неужели не ждут?..
…И что было – отплакано,
Позабыт его след?
И как будто, что так оно
И похоже. А – нет.
Нет!..
Не густо, не упруго, а напряженно.
–
Грезится вторая поэма о Моргунке[8] – Моргунок в год войны. Моргунке, когда-то бежавшем от колхоза и теперь теряющем его с приближением немцев. И он бежит со всеми, а может быть, остается в партизанах и все это очень сложно и честно.
–
Сидели мужики под липой старой,
Ронявшей лепестки,
На бревнах, у колхозного амбара
Сидели мужики.
Печально и задумчиво и строго
Как в день большой тоски,
Как будто бы собравшися в дорогу
Сидели мужики.
Кто три войны прошел, кто все четыре —
Не мальчики, седые старики,
Ответчики за все, что было в мире,
Сидели мужики.
Земля еще дышала паром, пашней,
День был, как добрый день.
И на дорогу от силосной башни
Ложилась тень.
Вдали-вдали гудел, гремел невнятно
Бой самый тот.
Сидели мужики. Им было все понятно,
Что будет через год.
Сидели мужики, а в той газете
Писалось так в тот день,
Как будто праздник был на белом свете
Для сел и деревень.
Сидели мужики. Стемнело, свечерело,
Тянуло от реки.
Сидели мужики, забыв про дело,
Сидели мужики…
–
В духе наброска к этой поэме попробую написать стихи к году войны. Хлеба, окопы, отступление.
–
Положение фактически таково, что если не сделаю невероятного по той части, в кот[орой] особенно слаб (звонить, добиться приема и т. д.), то с 22.VI – кошмар тыловизны.
19. VI Р.Т.
…Отцов и прадедов примета —
Как будто справдилась она:
Таких хлебов, такого лета
Не год, не два ждала война…
…От самой западной границы
По сторонам степных дорог
Такие ж точно шли пшеницы
За морем – море – на восток…
…Отцов и прадедов примета
Как будто справдилась она.
Война[9].
Дальше было бы о потоптанных хлебах, о противотанковых рвах, идущих поперек страны, последовательно пролегавших по ржи еще зеленой, по жнивьям, по осенней земле и т. д. Затем о песне, однажды слышанной на какой-то степной ночевке, во время отступления. Но сейчас нет сил продолжать – Теркин отвлекает.
20. VI А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (телеграмма)
Назначен газету Западного Александр
22. VI
Выступление А.Т. на заседании военной комиссии СП СССР:
…Я понял, что товарищи интересуются тем, как мы работали непосредственно в коллективе газеты. Многим товарищам еще придется в дальнейшем попасть в газету, и они хотели бы иметь представление – как и что…
Постоянный «штатный» писатель – это вещь плохая, искусственная, и хорошо получается у тех, кто брал на себя только то, что полагается делать военному корреспонденту и всякому работнику. А то есть еще обозначения «литератор фронтовой и армейской газеты». Можно быть штатным комиссаром, штатным редактором, но штатный поэт – это ужасная вещь, и нужно, по-моему, ставить себя в такие условия, когда задания касаются только таких областей, в которых обязательность возможна. И есть другие примеры, когда человек оставался только поэтом – он рисковал, что ему придется делать все, что прикажет редактор, причем много, ежедневно, ежечасно. Но если человек строил свою работу как военный корреспондент, с выездами на передовые позиции, со встречами с людьми, его это, конечно, обогащало. Я глубоко убежден, что можно работать в армейской газете и знать людей не больше, чем находясь в Москве: все это зависит от интереса, инициативы самого работника…
27. VI А.Т. – М.И. Москва – Чистополь
…Это первое письмо из Москвы… Ты знаешь одно: «назначен в газету Западного фронта». А дело в том, что я, встреченный этим сюрпризом по приезде из Чистополя, оказал сопротивление. Решил, да и все вокруг (военная комиссия и т. д.) решили, что это перерешение глупое, бессмысленное, идущее вопреки всякому смыслу. Но приказ – приказ. Отменить его уже может только самое главное лицо, да и то не любят главные лица подрывать авторитет приказа… Итак, беда моя в том, что некий редактор захотел (из своего честолюбия) заполучить меня на место Суркова. Вот, мол, один от меня ушел, а на его смену идет похлеще еще… Как я все эти дни находил еще силы работать, сам не знаю. 20-го уже пришла за мной машина. Ортенберг ничего не мог сделать, т. к. Л.З. <Мехлис> был уже не лев. Я стал просить у моего нового начальника хотя бы пять суток на устройство дел. Он согласился с условием, чтоб я поехал с ним тотчас, а потом вернулся. Я поехал и увидел все то, что уже считал пройденным для себя этапом. И увидел, что этому человеку я нужен только для его личных мелких целей, как «фигура»… Я не могу передать тебе десятой доли той муки, которая подкатывает к сердцу, когда я подумаю о необходимости писать (чуть ли не ежедневно) какого-то «Гришу Танкина», начатого Сурковым. Ведь я давно уже не верю в эти фельетончики, давно хочу писать всерьез и давно уже понес из-за этого неприятности. Вот каковы дела. И надо было, чтоб в это самое время у меня явилась радостная мысль работать над своим «Теркиным» на новой, широкой основе. Я начал – и пошло, пошло. Когда я отделывал «Переправу», еще не знал, что впрягаюсь в поэму, и потом все сильнее втягивался, и вскоре у меня было уже такое
