— Той самой? Настоящую?
— Вы знаете, и у меня были сомнения. Но специалисты утверждают — да! Приезжал даже эксперт из Франции, обнаружилась эта спальня случайно в одном из имений Потоцких. А теперь пойдемте, я познакомлю вас с Крысей и ее друзьями.
— Удобно ли? — замялся Сергей, лихорадочно прикидывая все «за» и «против» такого шага. — И как, кем вы меня представите? Сами же говорили про острие кинжала.
— На этот счет не извольте беспокоиться, представлю в лучшем виде.
И, видя, что Сергей все еще колеблется, заверил:
— Моими гостями бывают главным образом друзья России. Не те, кто на каждом перекрестке кричит: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Таких в Польше моментально отправляют за решетку. Нет, те, кто носит Россию в сердце.
Сергей и Богуславский прошли в правую комнату. Она была большой, немногочисленная легкая мебель со светлой обивкой усиливала ощущение простора, спокойствия, умиротворенности. На трех софах стиля рококо полулежали-полусидели три пары. На маленьких столиках стояли бутылки, блюда с закусками, вазы с фруктами и конфетами. Окинув взглядом дам и кавалеров, изысканно, с иголочки одетых, Сергей мгновенно узнал двоих: фото Крыси Вишневецкой и Юзефа Чарнецкого имелись в фототеке ОГПУ.
— Пани и Панове, — начал Богуславский тоном щедрого хозяина, жаждущего предложить дорогим гостям редкостное блюдо, — в Варшаве проездом из Совдепии известный художник Серж Полянский. Прошу любить и жаловать.
— Поляк? — удивленно вскинул брови Вацек Юзич, колбасный король, депутат сейма.
— Русский, — довольно резко ответил Сергей.
— Панове, — вмешался Чарнецкий. — При чем тут национальность? Художник — гражданин мира.
Депутат хотел что-то возразить, но ему не дал этого сделать Збигнев Збышко, редактор популярного еженедельника:
— Тебе, Вацек, следует всегда помнить одну вещь.
— Какую? — заинтересовался Богуславский.
— А вот какую. Он, — жест в сторону Юзича, — тезка главы ОГПУ Менжинского. И уже только по этому должен вечно испытывать чувство вины перед всеми поляками.
При этих словах певица осушила бокал вина и положила в рот маленький кубик ананаса.
— Збигнев, как всегда, прав. — Крыся подошла к Сергею, положила ему руку на плечо. — Жаловать его будете вы, панове. А мы, — она оглянулась на женщин, — мы будем его любить.
И, поднявшись на носки, она поцеловала Сергея в губы. «Красива, черт бы ее побрал! — подумал он, следуя за тянувшей его за руку к софе Вишневецкой. — Однако красота эта злая, хищная. Умный человек дал ей кличку Рысь. Проницательный».
— А вы с вашими холопскими штучками вечно норовите удовольствие подпортить, — проворчал Юзич. — Я же никогда не напоминаю вам, что вы, Збигнев, не шляхетского происхождения.
— Я сейчас вылью на вашу плешивую голову весь этот ликер! — побагровел Збышко.
— Господа, господа, — заговорил по-русски Богуславский. — Мы хорошо знаем вашу взаимную симпатию. Лучше давайте послушаем нашего гостя. Нам же интересно услышать из первых уст о жизни людей искусства в Москве. Многие уехали, но многие и остались.
— И вернулись, — подсказала Вишневецкая. — К примеру, Алексей Толстой.
— Большой и Малый, МХАТ, другие театры пополнились способной молодежью. Конечно, Репиных, Шаляпиных, Блоков за десять-пятнадцать лет не создашь, — не спеша начал Сергей. — Но есть Маяковский, Серов, Станиславский, Горький, Мейерхольд, Прокофьев. Растут Фадеев, Асеев, Шостакович, Эйзенштейн, Булгаков. Слов нет — бывает и холодно, и голодно. Но есть главное — востребованность художника обществом.
— А что вы, лично вы как художник думаете о черном квадрате? — Юзич с любопытством ожидал ответа, хотя этот вопрос предварительным сценарием встречи предусмотрен не был. Чарнецкий одобрительно кивнул Вацеку. «Как здорово, что буквально на днях Иван, Никита и я говорили на эту тему, — подумал Сергей. — А то этот Богуславский со своим экспромтом об известном художнике из Москвы подвел бы меня под монастырь».
— Если бы Малевич создал «Три богатыря», «Грачи прилетели», «Над вечным покоем», «В чем истина?», «Апофеоз войны», «Иван Грозный убивает своего сына», «Не ждали», я имею в виду — хоть одно из этих полотен, и «Черный квадрат», я подчеркиваю — «и», тогда был бы предмет для диспута. Мы же говорим об искусстве, а не о выкидышах искусства. Не так ли, господа?
Наступило молчание, которое прервала Крыся.
— Серж нравится мне своей решительностью, — сказала она, гладя его по плечу. — Малевич, как и Кандинский, и многие другие, решительно отвергает старое искусство. Серж и многие другие не менее решительно отвергают Малевича и то, что называется «новое искусство». Вообще Россия сегодня одержима решимостью во всем: в переделке мира, в искусстве, в политике. Не то что усталая, дряхлая Европа!
— Будь она решительнее, большевиков бы… — начал было захмелевший Юзич и вдруг осекся под свирепым взглядом Чарнецкого. А тот, мгновенно приняв улыбчивый вид, заявил:
— Предлагаю тост за пана Полянского и за его творчество. Вы, насколько я понял, пейзажист?
— Нет, — ответил с улыбкой Сергей. — Я портретист.
Богуславский наполнил бокалы зубровкой, восемь рук сдвинулись в центре комнаты — дзинь!
Ах, этот звон наполненной живительною влагою посуды, будь она из самого дешевого стекла или из лучшего хрусталя; раздается ли он в бедняцкой хижине, обычной столовой или таверне, скромной холостяцкой квартирке или роскошном особняке, — фешенебельном ресторане, графском замке или королевском дворце; является ли влага простым виноградным вином или домашним самогоном, водкой, джином, виски, марочным коньяком или шампанским; пьют ли за здравие или за упокой, за новый чин или за старую дружбу, любовь и победу, горе или радость во всех их проявлениях, за ловкий обман или хитроумную махинацию, наконец — от невозможности не пить или просто от абсолютной возможности пить все, что только заблагорассудится — человек ожидает радостного облегчения, возвышенного полета мысли или сладостного забвения, заглушения совести или притупления всяческой боли — чувств и ощущений, которые без этой влаги ему неподвластны — да здравствует во веки веков этот великий звон, господа — дзи-и-инь!
Улучив момент, Крыся прошептала Сергею: «Давайте сбежим! По-английски! Я знаю один патрицианский ресторанчик, и не в центре, и высший класс. Неужели вам интересна эта публика?» Гримаса пренебрежения на ее прелестном личике была весьма убедительна.
— У меня денег с собой нет, — решил он схитрить.
— Фи. — Она коснулась пальчиком его щеки. — Стоит ли задумываться о подобных пустяках.
Когда Сергей уже раскрыл дверь на улицу, их догнал Чарнецкий.
— Это как же получается, пани? — сердито проговорил он, схватив Крысю за локоть. — Вы исчезаете без объяснений, наконец, даже без следуемого по правилам приличия au revoir.
— Ах, простите! — Крыся вырвала руку, глаза источали откровенное презрение. — Вы мне не муж и не старший брат. Я ухожу, когда и с кем хочу. Au revoir? Получите — au revoir!
И, подхватив Сергея под руку, она покинула магазин пана Богуславского. Брошенное вдогонку «psiakrew!» неожиданно ее рассмешило.
— Злоба имеет свойство возвращаться бумерангом! — воскликнула она, усаживаясь в такси. — Вы такой сильный! Такой могучий! — Она положила голову ему на плечо. — Шофер, в «Bristol».
Разумеется, Сергей не мог знать, что и последняя сцена с Чарнецким была тоже частью общего сценария, но его насторожила искусственность реплик и нарочитая бравада певицы. Вот только хотелось бы знать — одной конторе они служат или разным.
В «Bristol» швейцар, бородатый, ливрейный, склонился чуть не до пола. Метрдотель же, сухопарый, с задорным хохолком на маленькой головке, с выправкой отставного полковника, был преисполнен чувства собственного достоинства и неподкупного благоволения.
— Пани Крыся, — произнес он торжественно и вместе с тем задушевно, — ваш отдельный кабинет, как всегда, ждет вас. — И королевским жестом он предложил прибывшим гостям следовать за ним.
В большом зале почти все столики были заняты, и когда они проходили через него по широкой ковровой дорожке, мужчины и женщины провожали их восторженно-завистливыми взглядами, и можно было расслышать тут и там произносимое сдержанно: «Это Крыся! Сама Крыся Вишневецкая!»
Кабинет поразил Сергея. Просторный — метров сорок, — он весь, кроме единственной двери, был обтянут темно-зеленым бархатом. В центре стоял огромный овальный стол, покрытый ярко-вишневой скатертью. Друг напротив друга, разделенные столом, стояли два кресла искусной резной работы, выполненные в виде монарших тронов. Больше в комнате никакой мебели не было. Все четыре стены были увешаны крупными, метр на метр, фотографиями певицы. Ни на одной из них она не выступала на сцене. Крыся на фоне римского Колизея. Крыся на фоне лондонского Биг-Бена. Крыся на фоне Эйфелевой башни. Крыся на фоне венецианского Дворца дожей. Крыся на фоне стокгольмского Королевского дворца… Откуда-то с потолка, который также был затянут зеленым бархатом, струился неяркий свет. На всех фотографиях певица улыбалась, смеялась, хмурилась, негодовала, плакала, кричала, говорила, молчала, сидела, лежала, пела, бежала — многоликая красавица на фоне многоликой планеты. Довольная произведенным впечатлением, Крыся произнесла задумчиво:
