– Одна круглолицая барышня с усиками под носом, некая… – глянул он на конверт, на котором уже красовалось селедочное пятно. – Некая Юдит Гольд.
Госпожа Кронхейм решила, что рано или поздно ей все же придется взяться за посуду, что ее не радовало.
– Ты с ней знаком?
– Да. Однажды, несколько месяцев назад, я навестил ее в Экшё. Мы с ней беседовали о мухах.
– Опять какая-то притча, я так понимаю?
Раввин проглотил очередной ломтик селедки. И почмокал губами.
– Сама доброта и сентиментальность. И не прочь поплакать.
Госпожа Кронхейм вздохнула.
– Кто? – спросила она.
– Эта Юдит Гольд. Но в глубине души… ты даже не знаешь, что у нее внутри…
Жена его поднялась и стала собирать тарелки, в сердцах швыряя их в таз.
– Зато ты знаешь. Ты у нас кладезь мудрости.
Раввин помахал письмом:
– Печаль и психическое расстройство. Вот что у нее внутри. Это уже третье письмо. Опять кляузничает мне на свою подругу. И надо думать, не только мне.
* * *
Моего отца с его преданными друзьями разместили в маленьком городке Хёгбу, что на севере Швеции, в двухэтажном пансионате. Встретил их некий Эрик, большеголовый мужчина в костюме, который назвался куратором и зачитал им правила внутреннего распорядка. Кроме того, что питаться они должны были в строго определенное время, три раза в день, от них почти ничего не требовали. Раз в неделю нужно было являться в Сандвикен, на обследование. Мой отец сразу понял, что все это будет пустой тратой времени.
Отчаяние их еще больше усилилось, когда они поднялись по лестнице, чтобы заселиться в комнаты. На двадцать человек выделили три помещения; в комнаты, предназначенные для загородного семейного отдыха, втиснули по семь коек. Платяные шкафы вышвырнули в коридор. Большеголовый Эрик, стоя в дверях, наблюдал, как они распределяли кровати и, рассевшись с чемоданами на коленях, тянули время, не желая их распаковывать. Куратор также предупредил их, что курить в комнатах воспрещается, и с тем удалился.
В этой мышиной норе нас семеро: Лаци, Гарри, Йошка, Лицман, Якобович, Миклош Фаркаш, бывший эмигрант, попытавший счастья в Америке, ну и я. Пока нет ни стола, ни шкафа. Хорошо – есть центральное отопление. Но постели! Соломенный тюфяк и такая подушка, на какой я последний раз лежал в пересыльной тюрьме.
Мой отец облюбовал себе кровать под окном. Не желая поддаваться всеобщему унынию, он, насвистывая, вынул из чемодана фотографию, запечатлевшую его с Лили в Экшё, и поставил на подоконник, прислонив к стеклу. Его замысел заключался в том, что когда он проснется, то первым, на чем остановится его взгляд, будет улыбка Лили.
* * *
В первый же день они вместе с Гарри отправились на автобусе в городок и разыскали там ювелирную лавку. Куратор предупредил их, что владелец той лавки – старик привередливый. У входа висел медный колокольчик, зазвеневший, когда они отворили дверь. Гарри держал в руках скрипичный футляр.
Ювелир, вопреки ожиданиям, оказался любезным, весьма благородного вида седым господином с сиреневым галстуком-бабочкой. У отца был готовый, продуманный до мельчайших подробностей план.
– Мне нужны обручальные кольца.
Ювелир расплылся в улыбке:
– Может быть, вы знаете и размеры?
Мой отец достал из кармана стальное колечко. Он сорвал его еще в Экшё со шторы. И оно идеально сидело на пальце Лили.
– Это для невесты. Второе будет для меня.
Любезный старик взял стальное кольцо, прикинул размер, протянул руку за спину и вытащил из настенного шкафа маленький ящичек. Покопавшись в нем, он воскликнул:
– Извольте!
В руке он держал золотое колечко. Вынув из-под прилавка раздвижной калибр, ювелир сопоставил размеры. И, кивнув, спрятал золотое колечко в карман.
– Разрешите ваш пальчик, – игриво взглянул он на моего отца.
Взяв руку моего отца, он замерил толщину безы-мянного пальца, похмыкал, вытащил из шкафа другой ящичек и, не колеблясь, извлек из него еще одно золотое кольцо.
– Извольте примерить, – протянул он его отцу.
Мой отец надел на палец кольцо. Размер подходил идеально.
Золота я не люблю, потому что всегда вспоминаю, сколько низких страстей, подлости и коварства с ним связано. Но эти кольца я буду любить, поскольку они соединят два наших сердца, два кровотока…
Отец с Гарри живо переглянулись. Приближалось решающее мгновение.
– И какова цена? – спросил мой отец.
Старик на минуту задумался. Как будто он тоже сейчас размышлял о том, сколько низких страстей связано с этими безделушками. И наконец сказал:
– Двести сорок крон. За оба.
Мой отец не повел и бровью.
– Видите ли, какое дело: я живу рядом с Хёгбу, в пансионате, там сейчас реабилитационный лагерь, если не знаете.
Старик, аккуратно поправив бабочку, сдержанно кивнул:
– Что-то слышал.
– Я должен вас посвятить в некоторые детали. Не так давно я занял там весьма важный пост.
Ювелир сразу заулыбался:
– Важный пост! О, это замечательно!
– Должность платная, с ежемесячным содержанием. И я думаю, за четыре месяца мне удастся собрать эту сумму, то есть двести сорок крон.
Мой отец нисколько не привирал. В то утро, когда маленькая венгерская колония с чемоданами на коленях обдумывала свое незавидное положение, парни решили избрать его своим представителем. И он согласился отстаивать их интересы. Венгры, к которым присоединились также поляки с греками, постановили всеобщим голосованием, что будут отщипывать ежемесячно небольшую часть от карманных денег. И эти средства передавать отцу в виде вознаграждения.
Старик казался растроганным. Однако разбрасываться золотыми кольцами было не в его правилах.
– Прежде всего, поздравляю вас. Может быть, это станет началом блестящей карьеры. Но я дал зарок своей матери, еще в молодости и, может быть, несколько легкомысленно. Так вот, я клятвенно обещал ей – а мы, сударь, династия старая, двухсотлетняя, – что никогда и ни при каких обстоятельствах не буду давать деньги в долг. Вы можете называть меня бессердечным, но согласитесь, сударь, что клятва, данная матери, нерушима.
Мой отец, который заранее подготовил запасной вариант, энергично кивнул:
– Я венгр. Прошу посмотреть мне в глаза. Вы считаете, я похож на мошенника?
Ювелир слегка отступил назад:
– Что вы, сударь! У меня на мошенников глаз наметанный. Вы совсем на них не похожи, я вас уверяю.
Решающий момент наступил. Мой отец под прилавком пнул Гарри по ноге. Тот вздохнул и положил на прилавок футляр. С печальным лицом он извлек из футляра скрипку и протянул ее старику. Мой отец заговорил медленно и отчетливо, полагая, что именно так можно произвести эффект.
– Да, – сказал он, – нетрудно было предположить, что вы не дадите кредит незнакомцу. Поэтому я подумал, что на время, пока из моей зарплаты наберется необходимая сумма, мы могли бы оставить в залог этот инструмент. Он стоит не меньше четырехсот крон. Я прошу вас принять его.
Старик, вооружившись лупой, досконально обследовал скрипку. Ее подарили Гарри музыканты из шведской филармонии, еще летом, когда прочитали в одной из газет о том, что на острове Готланд на излечении находится переживший трагические испытания молодой скрипач. И стоила эта скрипка гораздо больше четырехсот крон. Мать старого ювелира едва ли стала бы возражать против этой сделки.
* * *
Раввин Кронхейм с трудом выбрался из междугородного автобуса. В дальней дороге у него онемели ноги, стоял адский холод, а тут еще снова повалил снег. Осведомившись, как пройти к женскому лагерю, он зябко запахнул пальто и двинулся в путь.
* * *
Через несколько дней отцу представился случай доказать, что в любой ситуации он в состоянии справиться с возложенными на него обязанностями.
Все сидели в убогой столовой пансионата – десять венгров, греки, поляки, румыны. И ритмично, как заведенные, барабанили ложками по столам. Отчаянный стук продолжался, пока в столовую не при-мчался куратор, большеголовый Эрик.
– Господа, что случилось? – испуганно завопил он, стараясь перекричать оркестр ложкарей.
Стук тут же прекратился.
Мой отец, держа в руке вилку, поднялся из‑за стола.
Ты только представь, дорогая Лилике, я стал настоящим боссом! Теперь я “фертрауенсман” – доверенное лицо коллектива, что связано с некоторыми обязанностями, но за это мне платят семьдесят пять крон в месяц…
Отец зацепил в тарелке картофелину и поднял ее:
– Эта картошка гнилая!
Эрик застыл в замешательстве. Но видя, что на него устремлены все взгляды, решил соответствовать роли куратора. Он подошел к отцу и осторожно понюхал картофелину, стараясь при этом не морщиться.
– Ну и что? Рыбой пахнет.
