Кто-то из толпы заявил:
— Король совершил большую глупость, если в наши смутные времена, когда от проклятых папистов честным людям проходу нет, не разглядел в мастере Джоне надежную охрану для своей особы!
На это я чуть было не ответил, что король вовсе не боится папистов, а, наоборот, якшается с ними почем зря, но вовремя вспомнил предупреждение судьи Джеффриза н прикусил язык.
Во время воскресной службы прихожане только и делали, что глазели на меня. Дочери фермера Сноу хотя и не последовали общему примеру, но я заметил, что они искоса поглядывали на меня, когда я не глядел в их сторону. Эксмурцы же так увлеклись моей персоной, что даже забыли вовремя опуститься на колени, и пастору пришлось не раз и не два напомнить людям о том, куда и зачем они пришли. Когда я покашливал, переворачивал Библию, кланялся и даже когда я говорил «аминь», соседи важно переглядывались между собой, что должно было означать — «Посмотрите, всему этому он научился в Лондоне и не иначе, как у самого короля!»
(Забегая вперед, скажу, что перегляды эти быстро сошли на нет, и народ даже начал сердиться на меня, когда понял, что, навидавшись городских чудес, я не стал ни наряднее, ни бойчее, ни речистее, словом, не стал тем, что называют «столичной штучкой».)
На следующий день, в понедельник утром, занявшись, как всегда, работой по хозяйству, я начал думать, как бы мне уйти в Долину Дунов незамеченным. В первый день недели это было почти невозможно, потому что и в этот день — я знал это — все, в том числе и матушка, будут пристально наблюдать за мной, задавая один и тот же вопрос: чему я научился, каких манер нахватался в Лондоне? Но меня не было дома так долго, и Лорна и без того, наверное, считает меня бесстыжим обманщиком, так неужели же я пропущу еще один день?
Не однажды думал я о том, чтобы рассказать матушке о Лорне, о том, как я люблю Лорну. Не однажды я возвращался к этой мысли, но всякий раз откладывал свое намерение на неопределенное будущее: меня сдерживала другая мысль — о том, что отец погиб ужасной смертью от руки Дунов. Матушка лишь опечалится, узнав, кого я прочу ей в невестки, и никакими силами не смогу я переубедить ее. И тогда я решил — поскольку открыться мне так или иначе все равно предстояло — поговорить с матушкой после того, как я уверюсь в том, что Лорна любит меня. Конечно, первое время матушка будет страшно сокрушаться, но какое же это будет облегчение для меня — ничего не скрывать, не таиться, не прятаться по углам! И все же... До Лорны мне было далеко, как до луны, и то, что я так любил ее, не давало мне уверенности в ее ответном чувстве.
Я решил попытать счастья. Выйдя на жатву с нашими работниками, я начал работать так, что скоро оставил их далеко позади себя. Оказавшись едва доступным для сторонних глаз, я огляделся по сторонам и... дай Бог ноги!
Сначала, сам не знаю почему, я понесся на заветную скалу, и первое, что я увидел, — белый камень, покрытый черной шалью. С Лорной что-то случилось! Но когда — вчера? позавчера? месяц назад? Может быть, я безнадежно опоздал со своей помощью? Какое несчастье! Рискуя свернуть себе шею и не обращая внимания на ушибы и царапины, я ринулся вниз и мчался до тех пор, пока не добежал до гранитного желоба.
А дальше... Я взобрался на вершину с таким лихорадочным нетерпением, словно от того, как скоро я одолею эту скользкую крутизну, зависело все мое счастье. Долина— как всегда — дышала бесконечным покоем. Птицы во множестве носились и щебетали вокруг меня, и листва сверкала в косых лучах августовского солнца, но я, стоя за скалой, ничего не видел и не слышал, потому что все мысли мои и внимание были поглощены совсем другим.
Наконец в тени деревьев показалась легкая изящная фигурка. Не думая об опасности, я бросился навстречу Лорне.
Не знаю, о чем она подумала в тот момент. Может, увидев меня, она по-женски догадалась о предстоящем объяснении, и это испугало ее, может, были на то другие причины, но ни в единой черточке ее лица не прочел я радостного удивления. Заметив это, я резко остановился, а затем медленно приблизился к ней и сказал:
— Мистрисс Лорна, я увидел шаль на белом камне и понял, что нужен вам.
— Были нужны. Но с той поры минуло более двух месяцев.
Сказав это, она взглянула в сторону с таким видом, словно между нами все кончено. Дыхание замерло у меня в груди, и я почувствовал себя жестоко ограбленным: пока меня не было, кто-то завоевал ее сердце,— так, во всяком случае, я истолковал и ее тон, и ее слова. Не сказав ни слова, я хотел было повернуться, чтобы уйти, но нежданное горе приковало меня к месту, и я не смог сделать ни шагу. Лорна тоже собралась уходить.
И в этот момент случилось то, чего я никогда себе не позволял, но потрясение было столь велико, что я уже был не в силах совладать с собой: я всхлипнул! Лорна, услышав необычный в моих устах звук, живо обернулась, подбежала ко мне, и в ее прекрасных глазах отразились жалость, доброта и великое удивление, словно бы она впервые открыла для себя, что я испытываю к ней не просто симпатию, а нечто во много раз большее. Она протянула мне руки, я осторожно взял их и прижал к своей груди.
— Мастер Ридд, я вовсе не хотела сделать вам больно, — нежно прошептала она.— Однако уйдемте отсюда: мы стоим на свету, а Дуны в последнее время следят за мной особенно пристально. Пойдемте в тень, Джон.
Господи, она сказала «Джон»! От радости я готов был, кажется, прыгнуть прямо в пучину.
Казалось, она не шла, а плыла по траве, а я следовал за ней, боясь только одного — потерять ее. Она шла впереди, а я, вглядываясь в ее прелесть и грацию, не мог насытить своих счастливых глаз.
Она привела меня в знакомую беседку, и на этот раз я не заметил окружавшего меня уюта: я видел перед собой только эту девушку, легкую, как пушинка, которая, стоя передо мной, все не решалась взглянуть на меня. Вдруг мельком, словно бы невзначай, она взглянула на меня, но тут же, покраснев, она опустила пушистые ресницы. Она стояла почти рядом, но я и пальцем не смел коснуться ее. Я знал, что за этими ресницами скрывается не только ее смущение, но и вся моя последующая жизнь до последнего смертного часа.
Наконец, она медленно подняла глаза, и я прочел в них и робость, и сомнение.
— Вы любите меня? — спросил я, поражаясь собственной смелости.
— Вы мне нравитесь. Очень,— ответила она и снова опустила глаза.
— Нравлюсь? Но я спросил, любите ли вы меня, Лорна,— больше жизни, больше всего-всего на свете.
— Нет, так я вас не люблю. Да и откуда бы ему появиться — такому чувству?
— Я не знаю, откуда. Но мне хотелось, я надеялся...
— Джон, милый, вы самый храбрый, самый добрый, самый отзывчивый из всех, кого я знаю, и вы мне очень, очень нравитесь, мастер Ридд, и, поверьте, я думаю о вас почти каждый день.
— Нет, Лорна, мне этого мало, потому что я думаю о вас каждое мгновение своей жизни. Ради вас я готов оставить дом, близких, ради вас я бы расстался с собственной жизнью. Любите ли и вы меня так?
— Так — нет. Конечно, нет. Вы мне очень нравитесь, когда в ваших речах нет нелепостей и сумасбродства. Мне нравится, когда вы приходите ко мне, такой огромный, что, кажется, могли бы заполнить собою всю нашу долину. Мне нравится думать о том, что даже Карвер Дун, попади он к вам в руки, оказался бы жалкой тряпичной куклой. Вот таким вы мне нравитесь, а что до большего... К чему говорить о большем, когда я оставила сигнал более двух месяцев назад, а вы объявились только сейчас? Если вы так любите меня, то почему позволяете другим поступать со мной, как им заблагорассудится?
- Как им заблагорассудится! Господи, Лорна, уж не заставляют ли вас выйти замуж за Карвера Дуна?
— Нет, мастер Ридд, успокойтесь. На вас лица нет, даже смотреть страшно.
— Но вы еще не вышли замуж за Карвера? Да говорите же скорей, не терзайте мне душу!
— Нет, конечно, нет, мастер Ридд. Разве была бы я тогда здесь, разве позволила бы вам говорить со мной подобным образом, и держать меня за руку, и смешить, и пугать, и, словом...
— Но ведь Дуны хотят, чтобы вы вышли замуж за Карвера? Скажите всю правду, как есть.
— Да, хотят, но они и вполовину не такие нетерпеливые, как вы, Джон. Мне ведь, как вы знаете, всего семнадцать лет, Дуны желают, чтобы я дала слово и официально была помолвлена с Карвером в присутствии моего дедушки сэра Энсора. Похоже, их что-то обеспокоило. У нас тут есть один юноша по имени Чарльворт Дун — все зовут его Чарли — своенравный, легкомысленный и дерзкий молодой человек. Так вот, мой дядюшка, сэр Каунселлор, вообразил, что всякий раз, проходя мимо дедушкиного дома, Чарльворт слишком засматривается на меня.
Услышав такое, я тут же воспылал ненавистью к Чарли — еще большей, чем к Карверу Дуну.
— Я ему засмотрюсь, — прорычал я, сжав кулаки, — я ему покажу, где раки зимуют!
— Мастер Ридд, — всплеснула руками Лорна, — да ведь вы хуже Карвера Дуна! А я-то считала вас мягким, добродушным человеком. Дуны хотят, чтобы я пообещала и даже поклялась, что выйду замуж за самого старшего из двоюродных братьев, то есть за Карвера Дуна, который вдвое старше меня — ему тридцать пять лет. Вот почему, мастер Ридд, я подала вам знак, накинув черную шаль на белый камень. Дуны не однажды указывали мне на то, как это важно для мира в нашем роду и для моего собственного блага. Но я и слышать ничего не хотела — и не хочу,— хотя дядюшка Каунселлор пустил в ход все свое красноречие, дедушка снова и снова просит хорошенько все обдумать, а Карвер кривит такие улыбки, что у меня мурашки по коже ползут. И Карвер, и его хитроумный батюшка хотят силой сломить мое упрямство, но сэр Энсор решительно против этого. Поэтому они вынуждены отложить свои планы на будущее, но я знаю, они ни перед чем не остановятся, когда почувствуют, что дедушка слаб и немощен и не сможет им помешать. У меня и так немного было свободы, а теперь и половины от нее не осталось. За мной подглядывают, меня стерегут на каждом шагу, и если бы не сметливость и отвага моей дорогой Гвенни Карфекс, я бы сейчас не смогла встретиться с вами. Сейчас она — мой главный защитник, и с нею одной - раз уж остальные меня оставили — я надеюсь одолеть всех своих врагов.
