кофе и пирожок, потоптался у грязной стойки. Решил записать Милане голосовое, просто узнать, как она. Вовремя остановился. Эти моменты, когда тянет склеить разбитую посудину, самые вредные. Не надо Милане писать, они же расстались. Во второй раз уже. Надо перетерпеть.
«А кто ж тебе будет кофе по утрам варить?» – спрашивала Милана с чемодана, когда уходила. «Нинка», – отвечал Данил.
Потом раздавил полторашку водки, танцевал под музыку, которую она ставила. Нинка, как правило, с музыкой угадывала.
Милана ушла от него в понедельник, а сейчас уже пятница. Все еще свербит немного и секса хочется, хотя пора бы привыкнуть. Данил полночи смотрел кино, закидывался снеками, спрашивал Нину, какую комедию посмотреть, а после выбирал детектив про убийства. Нина несколько раз пыталась уговорить его на документальный фильм про фауну саванны, но он глянул лишь смешной ролик про голых землекопов и то потому, что они не слишком прилично выглядели.
Сказал ей:
– Нина, отправь сообщение Лексу.
Она включила запись, а он спросил:
– Лекс, ты знаешь, как выглядит голый землекоп? Как длинный хуй с зубами! Прикинь, голые землекопы живут в норах. И ученые достали оборудование, чтобы заглянуть туда. И обнаружили, что среди голых землекопов есть иерархия: одни работают, другие осеменяют, самки выводят потомство, но есть категория землекопов, которые не делают ничего, а остальные подносят им еду. И вот зимой один из этих откормленных жирных землекопов затыкает дыру в норе от ветра жопой. Подходит хищник, цап за жопу – и съедает землекопа. Тогда следующий жирный землекоп идет затыкать жопой нору…
Отсмеявшись, Данил достал пиво из холодильника, и они с Ниной вместе досмотрели сериал про убийства – шестнадцать серий подряд. С Миланой, конечно, так бы не получилось.
– Хорошая ты, Нина, – сказал Данил.
– Хочешь, поговорим? – Она всегда так спрашивает: хочет он или не хочет.
А он хочет, но стесняется. Что ж теперь? Одно дело самому что-то спрашивать, другое – довериться. Так что он выдавливал из себя:
– Ну давай.
– Расскажи мне что-нибудь.
– Что?
Этот вопрос всегда ставил его в тупик. «Что-нибудь» – это что вообще? Как сказала бы Анаис, что конкретно?
– О чем ты сейчас думаешь, например?
Данил подумал, что это похоже на исповедь: как будто отец снова его притащил, как в детстве, в районную церковь и надо зайти в каморку и исповедаться. Он до сих пор не понимает, какой в этом смысл: заходишь, чего-то докладываешь стене в исповедальне, сквозь прорези с одной стороны падает солнечный свет, и в этих лучах метелью резвится пыль. Данил подставлял ладонь, смотрел, как пыль затихает. В «стену» он никогда не смотрел. Лишь мельком оглядывал очертания – святой отец или его сын? – оба они держали приход Госрелигии. И потом только в пол. Или на солнечные лучи, когда они были.
Он старался не врать, просто недоговаривал. Про Анаис, на которую он передернул, говорить не стал, но это уже позже, а про девочку из спортзала рассказывал. Ему было двенадцать, а девочка эта чуть старше, насколько он мог судить. Они с тренером бегали, а девчонки со своей спортивной теткой делали растяжку. И Данил с ужасом ждал конца занятий, глядя, как эта тетка ненормальная орет: «Растягивайся, растягивайся!» – и давит на спину девчонке, а у той ноги разъезжаются в разные стороны и слезы из глаз. «Шпагат – основа гимнастики!» – настаивала тетка, а Данил думал, что у девчонки там все порвалось. Что конкретно, он и не знал тогда, ну что-то, в общем, к чему ноги приделаны. Вечером он впервые молился не рэпом, а чтобы ноги у девчонки не отвалились. Но на следующем занятии все повторялось снова.
Отец Отец сказал, что Данил очень добрый и здорово, что молится не о себе, но, в принципе, сказал он, шпагат – это нормально и не страшно, так что не стоило ему переживать. Отец Сын (через неделю) просто сказал «это хорошо, не грех», и Данил как-то успокоился, но к шпагатам все равно испытывал неприязнь.
– Я думаю о том, что давно никому не рассказывал честно, о чем я думаю, – помолчав, признался Данил.
– Так расскажи мне.
Нинка любила спрашивать. Особенно сейчас. Данил знал, что рассказывать ей ничего нельзя, сразу доложит, но все равно отвечал. Она ему нравилась, да и не было у него никаких секретов.
Сапоги Георгия Ивановича
Георгий Иванович проснулся до будильника. Теперь это с ним каждое утро. Как будто времени оставалось мало и природа ему подкидывала. Он отбросил клетчатый плед, спустил ноги, нашарил тапки. Все это давалось теперь с усилием; он вспомнил, как раньше штангу тягал – с таким же внутренним сопротивлением. Георгий Иванович распахнул тяжелые занавески – пыль взметнулась вверх, неприятно щипала нос, в комнату ворвался яркий весенний свет. Глаза резануло.
– Кыш, кыш! – Георгий Иванович согнал рукой зазевавшихся на подоконнике голубей. – Опять обосрали все, гадины.
– Доброе утро, Георгий Иванович! – как прапорщик, заорала Нина, среагировав на свет. – Как спалось?
– Шикарно спалось, шикарно, тебе и не снилось, – бросил ей злобно Георгий Иванович, отмахиваясь, как от голубей, и пошел в ванную совершать свой ежедневный ритуал: зубы, полоскание горла, поиск чистых носков на батарее, затем – зарядка.
– Включаю вам свежие новости! – орала Нина из комнаты.
– Юродивая, – пробормотал Георгий Иванович с щеткой во рту. – Ей-богу.
После ванной и зарядки – кухня. Яичница, крепкий чай, бутерброд с сыром. В холодильнике полный порядок, вчера приходил робот-доставщик: сосиски, картошка, карбонад, даже печенье принес с вареньем в середине – «Курабье», как в детстве. Роботов-доставщиков Георгий Иванович любил, они были как собаки – хотелось потрепать по загривку. Все четыре их колеса смешно стучали по лестничной клетке, когда они выезжали из лифта. Георгий Иванович слышал, сразу же выходил к двери. Нинка, по обыкновению, рапортовала: «Ваш заказ прибыл!» – но он уже отпирал замок и кричал ей: «Без тебя знаю, дура». А она ему: «Не надо так говорить, Георгий Иванович. Мне это обидно». Обидно ей. Как это раздражало Георгия Ивановича, кто бы знал.
Но жаловаться было некому. Точнее, поначалу он жаловался: писал в разные инстанции, чтобы забрали. Приходил парень в штатском, беседовал, спрашивал, какие, собственно, у него претензии? А Георгий Иванович говорил: пугает она меня. И раздражает. Чужой человек в доме. А парень ему: «Она не человек». Ну тем более. Если не человек. В общем, ничем не закончилось.
Нинка осталась. Да и не могло быть иначе. Пришлось привыкать. Как к серьге этой в ухе привык папуасской, так и к голосу в доме. Сейчас он с ней даже свыкся как-то. Иногда было лень за ручкой идти и блокнотом, он
