ван Каллен в бреду! И еще ты сам не взял деньги за свою работу – с горя, не иначе. Картина из всего этого складывается, как мозаика из цветных стеклышек. Благо я единственный, кто обратил внимание.
Воцарилась недолгая тишина. Йерун ждал от отца укоров – и это самое меньшее. Он знал из проповедей, каким злом церковь считает прелюбодеяние, но также был уверен, что его любовь к Адели даже близко не схожа с теми мерзкими картинами, о которых так охотно вещали с амвона. Йерун приготовился защищать свое чувство именно от обвинений в мерзости.
– Прежде чем вскипеть, усвой одну простую вещь, – продолжил отец. – Я выбрался с тобой в такую даль не для того, чтобы бранить и упрекать тебя. Ты молод, Йерун. И я понимаю тебя уже хотя бы потому, что не забыл еще собственную молодость! Молодость отважна, а более того – неосторожна. Даже решив хранить тайну, она рискует выдать ее при первом же случае.
Они стояли у края рва; на противоположной стороне высилась крепостная стена. Справа, где две стены сходились острым углом, достраивали новый бастион. В холодном воздухе далеко разносился стук молотков и скрип лебедок, строители перекрикивались между собой, однако слов на большом расстоянии разобрать бы не получилось. Ни на стене, ни на бастионе никому не было дела до двух путников, стоявших на том берегу крепостного рва. Йерун мельком взглянул на рабочих, снующих вверх и вниз, переносящих грузы. Неясно почему, но сейчас мужчины показались юноше похожими не то на чертей, не то на мелких уродливых зверушек, ни с того ни с сего занявшихся человеческим трудом. На душе у Йеруна было скверно, и фантазия, естественная, как дыхание, услужливо подсовывала новые картинки, все как на подбор безобразные.
– Если я и должен бранить кого-то, то только самого себя, – продолжил мастер Антоний. – Тот, кто отправляет юношу работать в дом к молодой хозяйке, подобен тому, кто разводит костер в дровяном сарае, а после удивляется, отчего сгорел сарай, дом и полгорода в придачу! Я считал бы себя прозорливым человеком, подумай я об этом вовремя. Но все эти разговоры сейчас ни к чему.
– Но о чем ты хотел говорить, отец? – с недоумением спросил Йерун. Он, хоть и знал, что отец не бывает резок с сыновьями, не ожидал спокойствия и мягкости сейчас.
– Я уже сказал, что думаю об этой истории я. – Мастер Антоний снял берет, и холодный ветер не замедлил вцепиться в его длинные седеющие волосы. – Люди же думают о подобных вещах гораздо грубее. И злее.
– Но почему?
– Потому что научены этому с малых лет. Прелюбодеяние – грех и порицается церковью. И вряд ли кто-то захочет разбираться, двигала вами любовь или же низкая похоть – церковь не делает различий. Хотя, сын мой, я считаю это большой ошибкой со стороны церкви, но об этом – никому, слышишь? Сказавшего такое на людях объявят еретиком.
– Что ты хочешь сказать?
– То, о чем не расскажут ни в церкви, ни в Братстве Богоматери, где я имею честь состоять. Говорить о таких вещах – дело ближайших друзей или родных, если есть между ними доверие и любовь. Для начала то, что прелюбодеяние не чета убийству. Его совершают многие, часто и охотно. Ведь сказал Иисус: «Кто без греха, пусть первым бросит камень» – и камень не бросил ни один. Но со времен Иисуса, а может, и раньше толпа всегда любила побивать камнями тех, кто имел неосторожность попасться. Это возвышает людей прежде всего в собственных глазах. Человек думает, вот он – грешник, достойный людской и Божьей кары. И втайне понимает, что на месте осужденного мог быть он сам. И радуется, что вышло иначе.
Помолчав немного, отец продолжил:
– В конце концов, в этом нет ничего удивительного. Веками сильнейшие умы состязались, бичуя грехи и пороки, изобретая все более ужасные кары для грешников. Бичуют многое – зачастую то, что не зло по сути своей. И до сих пор никто не взялся оправдать хоть ту же любовь.
– Но как же истории о любви рыцарей, о Тристане, о Ланселоте?
– То рыцари, не путай их с мастеровыми, Йерун! Что позволено Юпитеру, не дано быку. И даже рыцари поплатились за любовь к чужим женам – в тех же сказках. О людях попроще и говорить нечего. А ведь любовь стоит у истоков жизни и дана свыше. Рассуди Творец иначе, он бы не создал Еву.
– Так ты не осуждаешь меня, отец?
– Не осуждаю, Йерун. Я ведь даже не знаю, есть ли за что осуждать, только догадываюсь. А кроме меня, не догадывается никто. Пожалуй, знает Бригитта, но она сохранит тайну. Я видел ее, и сомневаться в ней не приходится. И я не собираюсь выспрашивать. Но иное дело – чужие люди. Вздорные слухи могут быть опаснее клинка. Обрастая небылицами, они способны раздавить не то что одного человека – целое семейство! Если поползут слухи о том, что младший ван Акен наставил рога заказчику, – хотя бы слухи! – от нас начнут шарахаться соседи. Даже если обвинение не подтвердится. Нам всем, чего доброго, придется менять город, понимаешь?
– Дед пришел в Босх из Аахена!
– Он был молод и шел налегке, Йерун. К тому же в тогдашнем Босхе не было других умелых художников, и он не сомневался, что легко найдет себе работу.
Мастер Антоний умолк – ему хотелось, чтобы младший сын успел обдумать услышанное. Он понимал, что любой ван Акен терпелив и рассудителен – даже такой непоседа, как Йерун, легче примет нужное решение, если не мешать ему лишними словами. Нужно только спокойствие и доверие – во втором недостатка не было, ради первого отец и сын удалились за городскую стену.
Йерун и рад был бы собраться и подумать над словами отца, но мысли неслись вихрем, не желая остановиться. В них предстала Адель – растерянная и прекрасная, которую так хотелось защитить и не уступать никому. Затем – озлобленная толпа, ревущая на разные голоса, и каменные стены вокруг чужих городов. Ни с того ни с сего представился образ злых слухов – больше всего они походили на два исполинских уха, между которыми вперед торчал клинок огромного ножа. Чудовищная конструкция двигалась сама собой, подминая встречных людей, лезвие ножа размеренно поднималось и опускалось, кромсая все на своем пути. Представились злые на язык проповедники – сейчас они походили на монстров в монашеских рясах. И снова Адель – на этот раз обнаженная… С силой помотав головой,
