одержали несокрушимые испанские терции, сколько бы герцог Альба ни вешал мятежников – в Семнадцати провинциях уже не хватало виселиц, оттого мертвецы раскачивались на деревьях, что росли вдоль дорог, как бы ни лютовала Святая инквизиция, отправляя еретиков на костер, грехи не убавлялись. Они как будто множились, подобно головам чудовищной гидры, у которой вместо одной отсеченной вырастали две.
Пожалуй, гёзов можно одолеть, утопив Фландрию и Брабант в крови и пламени, но переделать людей не удастся даже такой ценой.
– Вспыхнут и угаснут мятежи, захиреют и сойдут на нет ереси, – проговорил де Сигуенса. – Но души людей навсегда останутся неизменными. Херонимо Боско творил сто лет назад. И сумел передать это.
В пути
В сборах в дорогу прошла неделя. Конечно, чтобы снарядиться в путь, Йеруну хватило бы и одного дня, но решено было найти подходящий купеческий обоз, идущий из Хертогенбоса в Брюгге, и договориться с ним. Йерун готов был уйти и в одиночку, но отец убедил его, что в столь долгой дороге лучше иметь попутчиков. Купцы-попутчики нашлись вскоре; они собирались отправляться через четыре дня, оставалось только дождаться.
Обоз тронулся в путь рано утром. Вблизи речного порта товары, привезенные в Хертогенбос из Кёльна, погрузили на подводы; дальнейший путь до самого Брюгге предстояло проделать по земле. Больше сотни миль через Тилбург и Бреду, Гент и Антверпен.
«По пути встретится столько больших городов, – с тоской подумал Йерун. – И везде торговля. В каком-то из них поселится теперь моя Адель? Если бы увидеть ее еще раз. Хотя бы просто увидеть…»
С Йеруном все же произошло то, что сулили мужчинам и юношам истории о белых дамах. Ученик художника потерял покой. Теперь Йерун знал, каково это. Тревоги, пресловутого шила в седалище не было, нет. Было гораздо хуже. Теперь юношу не покидало отвратительное чувство безразличия, лишившее все вокруг ярких красок.
Прежде Босх, родной город, в котором привычно преобладал серый цвет, казался ему пестрым несмотря ни на что. В самый бессолнечный день юноша умудрялся найти какое-нибудь яркое пятно или необычную форму чего угодно и, забавляясь, одушевить свою находку, изобразить в виде странного и смешного рисунка. То, что отец и братья с детства считали ребячеством, для самого Йеруна постепенно превращалось в особенный навык, неиссякаемый настолько, насколько щедро обозримое пространство давало пищу для фантазий. Йерун даже не назвал бы такие фантазии трудом – они происходили сами собой, естественные, как дыхание. Сейчас же этот навык впервые отказал ему. Серость стен, набережных, оград и крыш, серость воды в каналах была теперь именно серостью. Она угнетала взгляд и душу. Люди теперь были просто людьми – зачастую грубыми и нескладными, от которых хотелось поскорее отвернуться, животные – бессловесными созданиями, утварь – мертвыми вещами. Старые знакомцы альрауны и те появлялись на рисунках редко, хотя по-прежнему без спросу. Но теперь они казались страшными самому Йеруну, их уродство раздражало. Юноша не раз с остервенением соскабливал свежие рисунки с деревянных дощечек – он жалел переводить бумагу.
Яркими теперь оставались только мысли об Адели, но они, посещая влюбленного, истаивали на глазах. Все дело в том, что они перестали быть просто мечтами, успев воплотиться, и теперь привкус пережитого в них был горек. Все они носили отпечаток безвозвратной потери, и юноша вскоре понял, что обращаться к ним – себе дороже. Но не обращаться совсем было невозможно.
Однажды Белая дама явилась к Йеруну во сне – явственном, почти осязаемом. Они снова сжимали друг друга в объятиях, осыпали поцелуями, спеша избавиться от одежды, когда на пороге спальни внезапно появился Йохим ван Каллен. Во сне он был вдвое крупнее, чем наяву. Огр робко постучал, склоняясь под низкой для него дверной притолокой, стащил с головы шляпу – под ней обнаружилась пара коротких, но крепких рогов.
– Сударь, – самым учтивым тоном произнес великан. – Вы изволите спать с моей женой. – При этом он расплылся в виноватой улыбке.
Сладостный любовный сон обернулся кошмаром, и в следующий миг – какой-то дурацкой шуткой. Фыркнув, Йерун проснулся. Ни Белой дамы, ни огра поблизости не оказалось – только Ян и Гуссен храпели каждый на своей кровати. До подъема им оставалось еще часа четыре, и не меньше двух – Йеруну. Сегодня он уезжал в Брюгге.
Привязанные лошади безразлично поглядывали перед собой, иногда мотали головами, заметив клочок сена, тянулись за ним, всякий раз заставляя хмурых от раннего подъема возничих отрывисто и грубо ругаться. Лошадей уже запрягали в подводы, когда Йерун, попрощавшись с родными, пришел к месту отправки и отыскал старшего обозника. С ним договорились заблаговременно и даже заплатили вперед. Широкоплечий и кривоногий, с острым и длинным носом, очень похожим на клюв дрозда, старший бросил на юношу короткий сердитый взгляд из-под серой шляпы:
– Ты ван Акен?
– Я, – кивнул Йерун, приподнимая шляпу.
– Ступай на подводу, которая приглянется, – бросил обозник.
Они медленно тронулись в путь – по просыпающимся улицам, вдоль реки, мимо низких домиков на окраине города до самых ворот. Утро было пасмурным – солнце, хотя и поднялось, не спешило показаться из-за нависших туч, и в узких улицах стоял такой сумрак, что непросто было понять, утро сейчас или вечер. Колеса подвод и подковы лошадей постукивали по мостовой, изредка всхрапывали лошади, позванивала упряжь – вот и все звуки.
Йерун выбрал третью подводу от головы обоза, он и сам не сказал бы, почему именно ее. Сейчас он, ссутулившись, сидел на краю подводы, свесив ноги вниз, и рассматривал щербатые камни мостовой.
– Сядь посередке, парень, – проворчал через плечо возница, серый и угрюмый, как все вокруг, с лицом в клочьях седеющей бороды. – Тянет нас на левую сторону. Видно, много у тебя женщин будет.
Йерун не ответил.
– Ты вроде и не тяжелый, да тут многого не надо. – Второй, зевнув, подвинулся, давая Йеруну место рядом с собой. – Всякая подвода нагружена чуть ли не под завязку. Ничего, в Тилбурге продадим пеньку, станем полегче.
Распахнулись городские ворота, мимо проплыли лица стражников – Йеруну они показались почти неотличимыми от каменных стен, прогрохотал под колесами и копытами настил моста, перекинутого через крепостной ров. Обоз выходил на дорогу, оставляя Хертогенбос позади. То ли солнце поднялось выше, хотя из-за туч его невозможно было различить, то ли на открытом пространстве убавилось теней, но вокруг сделалось светлее. На полях и лугах, окруживших город, уже показалась молодая весенняя зелень. То тут, то там встречались люди, начинавшие привычные утренние дела – кто-то трудился в поле, кто-то
