Он растрепан, белоснежные зубы блестят в улыбке. Такие люди ничего не скрывают.
Мы быстро идем по пустым улицам. Часом позже, соблюдая все возможные меры предосторожности, разделившись и проверив, что никто за нами не следит, мы встречаемся у лифта. Девушка явно обижена. В апартаментах, расслабившись, я гордо рассказываю, как мы избавились от «хвоста», и тут понимаю, что папа на нас злится. Фрэнк и Кьяра застыли перед ним. Я вижу, что папины руки сжимаются в кулаки, и начинаю дрожать. Он не ударит Фрэнка, который выше его и состоит из одних мышц. Брата он до сих пор наказывает молчанием, делает вид, что его не существует.
— Я должен порадоваться тому, что вы избавились от «хвоста» у самого отеля? А откуда он вообще взялся, позвольте спросить?
Я не смотрю ему в глаза, чтобы не провоцировать. Предсказать настроение отца невозможно. Оно зависит не от происходящего, а от каких-то его внутренних причин. Иногда он смеется над жуткой опасностью, а иногда бьет за крошечную ошибку.
— Они сделали все, что могли. — Видно, с каким трудом маме даются эти слова.
— Заткнись! — На нее он даже не смотрит.
Когда отец начинает кричать, это выглядит страшно, и кажется, ничто его не сможет остановить. Жилы на его шее надуваются, слова больно жалят. Мы все смотрим на ковер. Руки у меня дрожат.
— В следующий раз я этого так просто не спущу. — Он делает шаг вперед. — Вы расслабились, решили, что можно беситься на пляже, как идиоты! И вас чуть не выследили. Не смейте больше так рисковать!
Он хлопает дверью в смежный люкс, где живут они с мамой. Как и всегда, мы стоим молча. Адреналин бушует в крови. А потом я свожу все к шутке.
Сделав радио погромче, я начинаю танцевать под израильскую музыку. Фрэнк и Кьяра присоединяются ко мне. Мы дергаемся, пытаясь избавиться от паники, и мама невольно улыбается. Фрэнк крутится и припадает на одно колено:
— Мы превратимся в ниндзя!
Я хихикаю и иду к кухонной стойке, где стоит большая стеклянная тарелка с апельсинами. Аккуратно перекладываю их на стойку. Беру тарелку обеими руками и изо всех сил бью ею по голове Фрэнка.
Стекло разлетается во все стороны, Фрэнк падает на ковер. Наступает жуткая тишина, только играет музыка. Наконец он медленно переворачивается и смотрит на меня, держась за голову руками.
— Бхаджан! Зачем?! — Мама бежит по битому стеклу в тонких японских тапочках.
— Не знаю, — честно отвечаю я.
Я очень редко что-то делаю, не подумав предварительно десять раз. Мне стыдно.
— Ты могла ему серьезно навредить!
Кьяра странно смотрит на нас. Как будто ей это понравилось.
— Кровь есть? — Мама касается его лба.
— Нет. — Фрэнк осторожно встает и опирается рукой о стойку. Мы смотрим друг другу в глаза. Этого очень давно не случалось. — Все хорошо, — говорит он. — Давайте забудем.
Все хмурятся. В норме любой из нас уже требовал бы возмездия. Но он достает из холодильника пакет со льдом, а я смотрю на осколки стекла под ногами.
С этого дня он перестает приходить ко мне в постель.
Глава 17
Тель-Авив, 11 лет
Эгоцентрист ступил на тонкий лед. Он отказался платить оговоренную комиссию по инвестициям на фондовом рынке, которые папа делал от его имени. Этот человек, кажется, не понимает, что именно папа выбрал инвестиции, которые удвоили его вклад. Так что теперь папин чемодан стоит у дверей, готовый отправляться в Гонконг на неделю.
— Ты беспокоишься, что не сможешь вывести деньги? — спрашиваю я, изучая его коллекцию носков и пытаясь подобрать пары для поездки.
Конечно, я буду очень скучать, раньше он никогда не уезжал дольше чем на пару дней. И все-таки я знаю, что с его отъездом атмосфера в доме станет более расслабленной и менее настороженной. В любом случае, он вернется к Маккабианским играм.
Папа сидит на диванчике у окна, пьет «эрл грей» и добродушно пожимает плечами:
— Как понимаешь, счета все открыты на мое имя. Так что если господин гуру такой дурак, что попробует лишить меня моей доли, он останется без ничего.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Конечно, это можно сделать только лично и только в Гонконге.
— Он это запомнит, — одобрительно киваю я.
Папа дико хохочет, откинув голову назад, и сгребает меня в медвежьи объятия:
— Бхаджан, что же я буду делать в Китае без тебя!
Когда самолет улетает, все бессознательно выдыхают и расслабляются. Теперь дверь между нашими номерами всегда открыта, чего раньше не случалось. Мама ужинает с нами, и все ведут себя свободнее и говорят громче. Я бы хотела, чтобы так было всегда, но понимаю, что этого не случится. Нужно, чтобы все этого хотели.
Для Эгоцентриста все складывается не настолько хорошо. К середине недели папа выводит с его счета все деньги. Эгоцентрист сам на это напросился, когда попытался не заплатить отцу оговоренную комиссию. Мы, может, и преступники, но уговор есть уговор.
По международной линии папа рассказывает, что это будет бесценный урок реальной жизни для Эгоцентриста — человека, который в основном занят тем, что учит других.
— Все же будет хорошо? — Я наматываю провод на палец.
— Конечно, детка. Завтра вернусь и привезу тебе подарочек: чипсы из водорослей и два кимоно.
Поздно вечером звонит телефон. Это папа, он в Париже. Ему не удалось сесть в самолет, потому что израильтяне запретили ему въезд в Тель-Авив. Сначала мы страшно пугаемся, учитывая вероятную причину этого запрета. Но Эгоцентрист, оказывается, тут ни при чем — он знает папу под совершенно другим именем. Рассмотрев ситуацию со всех возможных сторон, мы решаем, что дело в нас.
Папа в окружении семьи выглядит всего лишь экзотично. А вот когда он один, его легко принять за оперативника со стальным взглядом. Я много раз видела, как он идет по аэропорту: настороженные глаза, улыбка и манера двигаться, выдающая знакомство с боевыми искусствами и силу, с которой придется считаться. Даже я бы его заподозрила. А я всего лишь милая большеглазая бразильская девочка из семьи, которая очень любит путешествовать.
Поскольку способов вернуться в Израиль для него пока нет, он решает подождать нас в Париже. Через месяц закончатся игры, и срок действия наших виз истечет. Я не могу представить, что его не будет так долго. Как мы справимся в одиночку? Что мы будем делать?
Но, как ни странно, мы продолжаем вести обычную жизнь. Я тренируюсь, Фрэнк тоже, Кьяра, хоть и выглядит мрачной, но ходит с нами на пляж. И так каждый день. Правда, мама изменилась. Она записалась на танцы в ближайшую студию. Такое с ней впервые. Она никогда не развлекается, а только организовывает наши развлечения.
Однажды мы все заходим за ней в студию и неожиданно для себя задерживаемся там. Я не могу оторвать взгляда от мамы. Она умеет танцевать, хотя никогда этому не училась. Когда я смотрю на нее, улыбка не сходит с моего лица. Мягкие темные кудри свободно рассыпались по плечам, щеки горят, а другие женщины рядом с ней выглядят тяжелыми и неповоротливыми. Даже Кьяра и Фрэнк, которых мама в принципе впечатлить не способна, наблюдают за ней, подняв брови.
Часто во время тренировки я смотрю на зрительские места и думаю, как же маме скучно. Однажды я спросила, отрывает ли она вообще глаза от книги, чтобы посмотреть на меня и подумать: «Господи, опять заднее сальто!» Ласково и немного грустно она сказала, что наблюдать за дочерью, которая так свободно взлетает в воздух, — одно из главных удовольствий в ее жизни. Я не поверила.
Но сейчас, когда она так легко двигается, я понимаю радость наблюдения. Я простояла бы здесь, за стеклом, целый день, лишь бы смотреть, как она становится собой: полной жизни, лукавой, с невероятным чувством ритма. Она счастлива. По-настоящему счастлива. И я понимаю, что в этом нет ничего удивительного.
Тель-Авив гудит из-за Маккабианских игр. Третье по величине спортивное событие в мире наконец началось. Участвуют пять тысяч спортсменов из тридцати трех стран. Стадион в Рамат-Гане будто пульсирует от криков тысяч болельщиков. Я сижу на трибунах с мамой и Кьярой, и у меня от волнения трясутся колени: мы ждем начала церемонии открытия. Участников отвезли в секретное место, подальше от открытого стадиона — из соображений безопасности. Фрэнку сказали только, что они пойдут оттуда к стадиону под серьезной охраной.
