— Улыбаться, работать, быть идеальной маленькой королевой.
— Я ничего не изображаю, Фрэнк. — Краска заливает мое лицо. — Я просто пытаюсь все как-то держать. Мама еле выживает. Ты вообще это понимаешь?
— Это не мое дело. — Он смотрит в сторону.
Я сжимаю кулаки:
— Что значит не твое? Нам надо…
— Послушай, — резко перебивает он, — я понимаю, что ты хочешь удержать нас вместе. Но это невозможно.
Нет. Нет! Я не сдамся. Не существует ни одной причины, по которой моя семья должна распасться. Разумеется, я тоже устала. Но я держусь, потому что наши законы гласят: верность, целеустремленность, вера в будущее. Почему все не могут просто мне помочь?
— Ты же будешь хорошо себя вести? — Я смотрю в ледяные глаза Фрэнка и боюсь представить, что он может натворить в Нью-Йорке. — Не станешь ходить в клубы и все такое?
Я никогда не была в Нью-Йорке, но могу себе представить, что его обаяние и красота откроют все двери, в том числе опасные.
— Бхаджан, смотри лучше за собой. — Он встает.
Даже я вынуждена признать, что у меня ничего не получается. Но все-таки, перед тем как выйти, я останавливаюсь.
— Буду тебе писать, ладно? — говорю я, глядя на него через плечо и держась за дверную ручку.
— Бхаджан, — он устало трясет головой, — ты все равно будешь делать то, что захочешь.
Но мне кажется, что я различаю на его губах призрак улыбки.
На собеседование я наряжаюсь, как деревенская девушка девятнадцатого века: закрываю все тело, кроме рук, шеи и покрытого испариной лица. Папа оглядывает меня и улыбается. Мы ждем на скамейке у офиса раввина. Я оттягиваю высокий воротничок, прокручивая в голове свою историю. У меня нет никаких документов из школы, да и вообще документов о моем существовании, так что сегодня нам придется полагаться на обаяние, гимнастические достижения и опыт жизни в Израиле.
— Шалом!
Я ожидала увидеть маленького кабинетного старичка, но в дверях вырастает огромный мужчина с буйной растительностью на голове, напоминающей медную проволоку.
— Раньше в нашей школе не было знаменитых спортсменок, — гремит он, когда мы устраиваемся среди папок с документами.
Я незаметно вздыхаю. Знаменитая — это изрядное преувеличение, основанное на том факте, что при каждой моей победе в соревнованиях папа гордо извещает об этом газету. Или три. Сначала мне нравилось внимание — но это было до того, как я начала проигрывать. С каждым месяцем я становлюсь все выше, а рост — враг гимнаста. Я будто путаюсь в длинных ногах и постоянно падаю. И больше не побеждаю. Я даже не приближаюсь к победе. Учитывая привычку моего отца ко всеобщему вниманию — даже когда мы в бегах — я просто заставляю себя не думать об этом.
Раввин весело хлопает в ладоши, пугая меня.
— Надо будет пройти небольшой тест по математике, чтобы понять, в специальный класс тебя отправить или в обычный. Добро пожаловать в нашу школу, Кристал!
Экзамен? В школе? Сейчас? Папа обычно просто забрасывал нас вопросами, пока мы бродили по торговому центру в поисках стильных носков или отмывали заработанные на золоте деньги.
В свете люминесцентной лампы черные буквы на бумаге выглядят особенно угрожающе. Я знаю математику, все будет хорошо, обязательно! Вздохнув, я расправляю плечи.
Вопрос первый. Я с ужасом осознаю, что даже не понимаю, что у меня спрашивают. Коэффициент? Что это такое? Произведение двух чисел? Я, наверное, выгляжу испуганной, потому что учительница спрашивает, все ли в порядке. На моих счетах не было никакого коэффициента.
— Да! — бодро отвечаю я.
Семейное правило номер двести тридцать шесть: никогда не признаваться, что ты чего-то не знаешь. Излучать уверенность в себе, пока она не станет реальностью.
Я стараюсь изо всех сил, однако набираю меньше тридцати процентов, так что теперь, видимо, считаюсь слегка умственно отсталой. Но меня все равно берут в школу!
В первый день я умираю от любопытства, и мы с Кьярой бежим в школу пораньше. Она будет помощницей учительницы и проследит, чтобы все шло нормально. Не знаю, как папа это устроил. Но, думаю, нам обеим хочется, чтобы мне предоставили самостоятельность. И теперь мы мрачно переглядываемся — два человека, которые вынуждены находиться рядом друг с другом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Добрая пожилая женщина ведет меня в класс и убеждает — непонятно почему — что быть хорошим человеком важнее, чем знать математику.
Я буду получать образование!
Вскоре я обнаруживаю то, чего совершенно не ожидала: в школе нетрудно. По крайней мере, в этой. В основном нужно демонстрировать, что все знаешь, запоминать формулы и помалкивать, если нужно.
Когда мы с папой летим по шоссе на новом серебристо-сером и невероятно мощном «корвете», купленном за наличные, я решаюсь зайти на запретную территорию. Собрав все свои силы, говорю:
— Может, в следующем году мне пойти в обычную школу? В этом штате много хороших…
— Детка, думаешь, это не приходило мне в голову? — Папа пристально смотрит на меня.
Вообще-то, я так и думаю. Отправить меня в школу с обычными детьми? Для нашей семьи это слишком просто.
— Школы — это фабрики пропаганды. Они готовят людей к жизни, полной страха и подчинения.
— А если я хотя бы попробую? Ненадолго?
— Бхаджан, тебе придется оказаться новенькой среди сотен детей старше тебя, воспитанных на Эм-ти-ви и не знающих дисциплины. Ты просто не представляешь, с чем столкнешься.
Мне хочется кричать. Почему он думает, что я такая наивная и хрупкая? Моя невинность существует только в воображении других людей. Папа накрывает мою руку, вечно холодную, своей, всегда теплой, и успокаивающе сжимает.
— Помнишь военный музей, в который мы ходили в Англии?
Я медленно киваю. Мне тогда исполнилось девять. Был ветреный зимний день, и я шлепала по лужам. На стенах музея висели черно-белые фотографии молодых людей в форме. Я смотрела на ряды красивых лиц — большинству едва исполнилось восемнадцать. Но только когда папа указал на одну из фотографий и объяснил, что все эти парни погибли во Второй мировой войне, я поняла, в чем дело, — это был мемориал, а не музей.
Я надолго там задержалась, изучая одну фотографию, на которой юноша во втором ряду смотрел прямо в камеру и лукаво улыбался. Прямо как я.
— Да, — тихо говорю я, — помню.
— Несколько облеченных властью людей решили развязать войну — и миллионы молодых людей по обе стороны фронта умерли от ран и голода. Ты понимаешь, к чему я?
— Не совсем…
— Ты — драгоценность. Моя задача — охранять тебя. Думаешь, дети правителей попадали на передовую? Я делаю то, что делаю, не для того, чтобы усложнить твою жизнь. Я думаю о перспективе.
Мы съезжаем с шоссе. Резкий поворот бросает меня к дверце, и я ощущаю запах новой машины.
— Жизнь — это не обязательно торговые центры и полная безопасность. Она может закончиться в любую секунду. Я не хочу делать из тебя пушечное мясо. А большинство людей — именно оно, даже если нет войны. Ненавистная работа с девяти до пяти. Я не желаю тебе такой судьбы. Хочу, чтобы у тебя были связи, позволяющие делать, что тебе хочется. И это не имеет ничего общего с учебой в университете штата Пенсильвания и тусовками в течение четырех лет, о которых мечтает твой брат. Или жизнью в одиночестве без всяких указаний, чего хотела бы твоя сестра. Моя задача — привести тебя в нужное положение. Иногда пинками и криком. — Помолчав, он продолжает уже тише: — Знаешь… ты — самое важное, что я сделал. Большинство людей всю жизнь тычется в стены, потому что никто не укажет им путь. Я хочу оградить тебя от всего этого. Знаю, это сложно, но тяжело в ученье — легко в бою.
Я смотрю на него, вижу, какой он искренний, и думаю, что понимаю. Он мечтает что-то оставить нам. Не хочет, чтобы мы стали неудачниками. Теперь, когда я наконец-то общаюсь с ровесниками, понимаю, какая это редкость. Конечно, мне тяжело нести груз его ожиданий, но, кажется, я не хотела бы превратиться в обычного ребенка, которого никто не принимает всерьез.
