императором и его советом, в то время как Агриппина с гордостью и одобрением слушала его, укрывшись за портьерой. Нерон обладал прекрасной памятью и мог с легкостью довести до совершенства эти тщательно подготовленные выступления. И поскольку был прирожденным актером, то постоянно удивлял слушателей своими очевидными красноречием, искренностью и мудростью.
В то время Нерон, без сомнения, был добросердечным, великодушным юношей, который с особой теплотой – опять же как Германик – откликался на любое дело, связанное с исправлением того, что было плохо, и учение Сенеки о филантропии и гуманистических идеалах неизменно находило в нем благодарного слушателя. Поэтому когда ему рассказали, что город Апамея во Фригии пострадал от землетрясения, то подготовился и произнес блестящую речь, с помощью которой успешно выпросил для жителей Апамеи освобождение от уплаты налогов на пять лет. В другом случае он, выступая на греческом, упросил освободить от налогов Илиум (Трою), в третьем – просил и получил деньги для города Бононии, частично уничтоженного пожаром.
Однако самым крупным успехом Нерона в суде стала речь, которую он произнес, защищая греческий город Родес, лишившийся своей муниципальной независимости. Нерон с успехом упросил вернуть городу его свободы, а члены депутации горожан Родеса были так восхищены красноречием и драматическим пылом рыжеволосого юноши, что приветствовали его, как своего бога, сошедшего на землю с Солнца, и уехали, исступленно распевая ему дифирамбы, а Нерон, чрезвычайно довольный, в глубине души подумал, что эти культурные артистичные греки по своей ментальности явно ближе ему, чем его собственный народ.
Таким образом, слава Нерона среди людей росла как на дрожжах, пока все не начали славить его как гения. Все – означает кроме Агриппины, которая не позволила своей любви к сыну и своей гордости за него изменить своего холодного, дисциплинирующего отношения. Она видела, и видела слишком ясно, что по темпераменту он артист, как мы сказали бы сейчас. Но она хотела – и весь традиционный Рим хотел, – чтобы он вырос суровым, скромным, бесстрастным римлянином старой школы, и это преклонение пугало ее.
Тем временем Британник был полностью оттеснен в тень. Народ с трудом помнил о его существовании. Многие вообще об этом не помнили, а те, кто помнил, были склонны считать, что у него не все в порядке с головой, поскольку все знали, что Британник страдал приступами эпилепсии. За какое-то время до этого Агриппина добилась, чтобы его наставника Сосибия предали смерти на том основании, что этот человек культивировал у мальчика неприязнь к кузену. Агриппина одного за другим убрала всех, кто был рядом с Британником, казнив одних и уволив других, и заменила их своими людьми, которые сообщали ей о каждом его шаге. Кроме того, она сделала все, что могла, чтобы Клавдий виделся со своим сыном как можно реже, ограничив их встречи только самыми необходимыми.
Однажды между братьями произошла серьезная ссора, и Британник так разозлился, что назвал Нерона его настоящим именем – Агенобарб, подразумевая, что по линии отца тот не принадлежит к императорской фамилии. В ответ на это Нерон крикнул, что Британник бастард, что он сын не Клавдия, а одного из любовников Мессалины. Оба молодых человека обратились со своими бедами к императору и императрице, результатом чего стало возросшее отчуждение между родителями. Британник, конечно, видел, что Агриппина его не любит, и в будущем, когда она делала демонстративные попытки поцеловать или обнять его, он выражал свою обиду, поворачиваясь к ней спиной.
Дело дошло до критической точки осенью 54 года, когда Нерону исполнилось семнадцать лет, а Британнику было около тринадцати с половиной и он превратился в высокого долговязого подростка с бледным лицом. В это время Клавдий, которому перевалило за шестьдесят три, находился в состоянии бессильного бунта против Агриппины, чью черную душу он, как ему казалось, теперь видел со всей ясностью. Он чувствовал, что ее благочестие, респектабельность и даже целомудрие были фальшивыми – позой, предназначенной для глаз публики, средством добиться поддержки патрициата старой школы, в это время находившейся на подъеме. Эта жестокосердная женщина лишила его всех удовольствий. Дворец казался Клавдию душной теплицей, оранжереей самодовольной благопристойности, где всем заправляла несносная Агриппина при помощи и подстрекательстве этого мошенника Сенеки, Палласа, который ради хлеба с маслом превратился в ее раба, и Бурpa – человека, который не думал ни о чем, кроме военной муштры. А его, императора, бесконечно воспитывали из-за его так называемых пробелов в общепринятом этикете, его вульгарных манер и нехватки величия. Будь проклято это величие! Все, чего он хотел, – это хорошая еда, хорошее вино и хорошая компания. Он был простодушным человеком, лишившимся здоровья, но не интереса к жизни. И его бунт был абсолютно понятен.
Думаем, есть смысл предположить, что в это время Клавдий поддерживал связь с Нарциссом, и некий план, который находился в стадии разработки и должен был избавить Клавдия от этих проблем, вселил в него новые силы. Однажды за обедом, в любом случае когда он крепко выпил, Клавдий осмелился в присутствии Агриппины заметить, что уже избавился от одной жены и вполне созрел, чтобы избавиться от другой. В следующий раз, встретив в одном из дворцовых коридоров Британника, он обнял его своими старыми трясущимися руками и со страстью воскликнул: «О, расти скорее, мой сын, чтобы ты смог исправить все это зло!»
В первые дни октября 54 года император объявил, что намерен позволить сыну надеть toga virilis и сразу же стать совершеннолетним. Когда Агриппина холодно спросила, зачем он хочет это сделать, Клавдий взорвался: «Затем, чтобы народ Рима увидел наконец настоящего цезаря!» Этим он хотел сказать, что, по его мнению, скорее Британник вырастет настоящим мужчиной, который ему (Клавдию) по сердцу, тогда как Нерон – послушный мягкотелый сторонник этого невыносимого пуританства. Он не видел, что Нерон готов взбунтоваться не меньше его самого.
Агриппина пришла в ужас, и, когда вскоре после этого сенат выпустил новую монету с изображением головы Британника, ее тревога уже не знала границ. Она забыла, что Клавдий еще мог постоять за себя, и вдруг поняла, что он может обратиться к народу с просьбой признать своим наследником Британника по достижении совершеннолетия, невзирая на то, что император-ребенок стал бы для Рима абсолютным новшеством. В состоянии крайнего беспокойства в ее холодном сердце родилась мысль об убийстве.
Агриппина не раз отправляла на смерть разных мужчин и женщин, так почему должна сомневаться сейчас, почему не убрать с дороги эту угрозу Нерону и ей самой?
Однако ее жгуче терзал вопрос: достаточно ли взрослый сам Нерон, чтобы
