стремился стать императором, но нет ничего невероятного в том, что Нарцисс состоял с ним в переписке относительно этого предмета. Поверженный вольноотпущенник, понимая, что Агриппина неумолима в своей вражде, вполне мог предположить, что, если только ему не удастся заключить сделку с Британником, его единственная надежда – это передача трона другой ветви семейства. Если это было так, то Агриппина, видимо, подумала, что наилучшим оправданием ее действий против Нарцисса – оправданием, которое восстановило бы ее отношения с Нероном, – стали бы действия в отношении Силана. Однако она понимала, что ее сын с его неожиданной позицией сознательного неприятия ее безжалостной насильственной политики не даст согласия на арест предполагаемого предателя. Поэтому Агриппина решила ничего не говорить Нерону и осуществить свое намерение самостоятельно.
Она тайно отправила в Малую Азию двух своих людей с приказом убить своего опасного родственника, и те, даже не пытаясь маскироваться, просто отравили Силана во время первого же застолья, на которое он, ни о чем не подозревая, пригласил их.
Это бессмысленное преступление, о котором в Риме стало известно где-то в ноябре, заставило город содрогнуться от ужаса. Люди повсеместно задавались вопросом, что за женщиной должна быть Агриппина, представлявшаяся образцом добродетели, а теперь совершившая убийство так хладнокровно, что едва ли можно было сомневаться в ее причастности к смерти Клавдия.
И действительно, теперь, когда Нерон благополучно сел на трон, Агриппина начала отказываться – по крайней мере, в домашнем кругу – от своей образцово-показательной жизни. До тех пор, пока оставались хоть малейшие сомнения в окончательном воцарении ее сына, она изо всех сил старалась казаться почтенной добропорядочной матроной старой школы, скрупулезно оберегавшей имперскую честь, поскольку эта роль заведомо повышала его шансы.
Рим был сыт по горло беззаконием, чинимым представителями аристократии, и, как уже было сказано, жаждал социальных реформ. Но теперь, когда цели, которую была призвана обеспечить эта показная, хотя и не всегда неискренняя, щепетильность, удалось достичь, Агриппина начала позволять себе действовать согласно своей истинной природе. Постепенно она перестала быть дисциплинированной последовательницей сурового Августа и показала себя настоящей сестрой Калигулы. Она сделалась откровенной и неосмотрительной со своим сыном и беззастенчиво инициировала бы любое преступление, если оно могло способствовать консолидации власти в ее руках. Правда, она по-прежнему продолжала с суровым видом осуждать вольнодумную и легкомысленную часть общества, но это вошло у нее в привычку и стало не более чем проявлением юлианского снобизма.
В определенных аспектах Агриппина проявляла какую-то упорную тупость и не была готова понимать точку зрения других людей. Так и теперь она не давала себе труда принимать во внимание своеобразный темперамент Нерона. Она знала, что все детство сына была для него богиней, которая не могла сделать ничего плохого, и полагала, что он, повзрослев, осознает политическую необходимость совершенных ею насильственных действий и отнесется к ним с благодарностью, понимая, что все это было сделано ради него. Агриппина представляла, что вырастит из него любящего единомышленника, помощника и компаньона на рискованных темных путях мира тайной дипломатии и политических интриг, по которым она шла одна, пока ее сын был ребенком. Она ждала, что Нерон станет ей поддержкой, товарищем во всех опасностях и волнениях, разочарованиях и триумфах того убийственного поприща, которое называется властью. В эти первые недели его царствования Агриппина начала решительно вводить его в курс дела. Полагая, что он готов стать ее благодарным учеником, она мало-помалу доверяла ему ужасающие тайны своего представления об управлении государством, позволяя увидеть за своим внешним спокойствием и добродетелью безжалостную разящую силу.
Но она страшно ошиблась. Нерон отшатнулся от нее.
Светоний совершенно ясно дает понять, что в то время Нерон, как мы уже указывали, был исключительно простым добросердечным молодым человеком, стремившимся сделать свой народ счастливым, по природе своей ненавидевшим причинять кому-то боль и приученным гуманистом Сенекой уважать жизнь и свободу всех людей. Фактически он был истинным внуком великодушного Германика – прежнего идола римлян. В характере Нерона того времени еще невозможно было найти ни безжалостности его матери, ни грубости его отца. Агриппина шокировала его проявлениями своей истинной натуры, и он разрывался между любовью к ней и ужасом перед ее деяниями. Он знал, что Сенека и Бурр во многом относились к его матери так же, как и он. Но даже при поддержке с их стороны Нерон не мог обвинить ее, понимая, что все сделанное ею было ради него, как не мог перестать демонстрировать на публике свое сыновнее уважение к ней. И все же он сознавал, что по мере того, как мать все больше и больше открывала ему свой истинный характер, ширилась пропасть между ними и его сердце наполнялось ужасом и смятением.
Такой, по крайней мере, нам видится ситуация с учетом ремарки Тацита, что в это время «ему приходилось вести неустанную борьбу с яростным нравом Агриппины, горевшей желанием укрепить свое неограниченное владычество», и тем не менее Нерон «публично осыпал ее всевозможными почестями». Чтобы сделать такой взгляд на положение вещей более очевидным, возможно, стоит вспомнить некоторые поступки молодого императора, в которых отразился его добрый нрав и контраст между ним и его матерью.
Нерон начал свое царствование с того, что вернул из ссылки множество людей. В то же время ни одному человеку не был причинен вред, за исключением Нарцисса и Силана, но и они оба пострадали не по его инициативе и без его ведома. Он не забыл добра, сделанного ему в детстве, и не мстил за вред, причиненный ему в прошлом. Он обратился к сенату с просьбой оказать честь старику Асконию Лабеону, который когда-то был одним из его учителей, и отказался преследовать некоего Юлия Денса, обвинявшегося, что он поддерживал притязания Британника на трон в противовес его собственным. Нерон так стремился избежать угнетения, что пытался, хотя и безуспешно, провести масштабную реформу, отменяющую все непрямые налоги на территории империи. Он действительно вел себя чрезвычайно милостиво и великодушно. В качестве примера его доброты можно упомянуть, что он за свой счет доставил из Египта доктора, чтобы тот вылечил его больного друга.
Когда некто Антистий Сосиан предстал перед судом сената за то, что сочинил о Нероне непристойные предательские стихи, он направил судьям сообщение, где написал, что желает оправдания своего обидчика, а в другой раз отказался наказывать тех, кто клеветал на него. Он снизил плату доносчикам, чтобы у тех было меньше интереса обвинять недовольных в измене. Назначил пенсии по старости сенаторам, находившимся в стесненных обстоятельствах, и щедро раздавал дары нуждающимся.
Когда ему
