энтузиазмом пропагандировал стоицизм, чем строго следовал его доктрине. Его объемистые труды изобилуют спокойными бессвязными идеалистическими раздумьями и могли бы быть с успехом написаны каким-нибудь добрым современным епископом.
Манеры Сенеки были утонченными и приятными, его беседа – внимательной и вдумчивой, и в то время, когда Агриппина вернула его из ссылки, тяжелая одинокая жизнь на диком острове Корсика сделала его очень отзывчивым на доброту и готовым неизменно льстить своей благодетельнице. Правда, в изгнании он сочинил весьма показательный документ, предназначенный для чтения Мессалине, который изобиловал такой отъявленной лестью, что потом Сенеке наверняка было за нее очень стыдно, и который оставляет стойкое впечатление, что его автор определенно не был героем-стоиком.
Тем не менее Агриппина сочла, что Сенека именно тот человек, который должен стать наставником Нерона, поскольку он, естественно, будет отстаивать ее интересы и испытывать сильную неприязнь к Британнику, сыну его врага – Мессалины. Его преданность памяти своей матери предполагала, что он будет учить своего подопечного сыновней любви, и, хотя Агриппина решила, что не позволит ему учить своего сына философии – предмету, чуждому римскому сознанию и презираемому патрициями старой школы, – она с большой готовностью позволила своему мальчику брать с наставника пример в том, что касалось трезвости, скромности и трудолюбия. Сенека был хорошим римлянином и не увлекался греческой роскошью и изысканностью, против которых ополчилась Агриппина.
Поселив Сенеку во дворце в качестве наставника своего сына, она выбрала ему в коллеги доброго старого солдата Афрания Бурра и вскоре убедила Клавдия назначить его префектом (командующим) преторианской гвардии – войск численностью около двадцати тысяч солдат, вооруженных копьями и стоявших в Риме. Благодаря этому мудрому назначению каждый из преторианцев становился преданным защитником ученика своего командира.
Таким образом, переполненный возвышенными чувствами сын Агриппины обнаружил, что находится в руках двух мэтров: одним из них был велеречивый, хотя и не вполне искренний преподаватель той идеальной, простой и суровой римской жизни, к которой мальчик не испытывал никакой природной склонности; вторым – грубоватый немногословный солдафон с искалеченной в бою рукой, чьи милитаристские взгляды противоречили всему артистичному и несколько женственному, что больше всего нравилось юному Нерону. А за спиной этих двоих стояла внушающая благоговейный трепет фигура матери, твердой, безжалостной и все же той, которая была для него всем. Нерон очень любил ее, но его детский ум уже сознавал пугающее различие между их характерами. Она его не понимала, она направляла его туда, куда он не хотел идти, и все равно в его юношеских глазах она не могла делать ничего плохого. «В своем деспотизме, – как пишет Тацит, – она была так сурова, как если бы была мужчиной». Действительно, этому чувствительному и подавленному мальчику ее требование беспрекословного послушания должно было казаться непреодолимым, тогда как сама она подчинялась только какому-то странному и ужасному великану по имени Долг, который держал всех их в плену.
15 декабря 50 года отпраздновали тринадцатилетие Нерона и меньше чем через три месяца, 4 марта 51 года ему позволили надеть toga virilis – одежду взрослого мужчины, хотя, по обычаю, такая смена костюма, эквивалентная достижению совершеннолетия, позволялась мальчикам только по достижении пятнадцати лет. На самом деле Агриппина лихорадочно торопила совершеннолетие сына из опасения, что Клавдий может умереть.
Император сам представил мальчика сенату и присвоил ему титул Princeps Juventutis (предводитель молодежи. В императорскую эпоху этот титул присваивался сыну императора. – Пер.). Кроме того, он был удостоен и других почестей, после чего предстал перед народом, маршируя во главе преторианской гвардии. В тот же день Нерон присутствовал на турнире в цирке, одетый в императорские одежды, в то время как его кузен, а теперь и сводный брат, которому на тот момент было одиннадцать, сидел рядом одетый как ребенок.
В действительности теперь все внимание общества было обращено на Нерона, а дряхлого Клавдия с его мутными глазами, неуклюжей походкой и глупой улыбкой просто терпели, как того, кто греет трон для этого смышленого нетерпеливого мальчика, чья родословная была куда более блестящей, чем его собственная. И если болезненный Британник оказался в невыгодном положении из-за испорченной репутации своей покойной матери, то Нерон, напротив, имел мощную поддержку в лице своей матери, которая всегда была рядом с ним. Одетая в золото и сверкающая драгоценностями, она представляла его народу, как во многих других религиях богиня-мать представляет своего сына – вечную надежду мира.
На правах матери будущего императора Агриппина забирала все больше и больше власти и требовала все новых привилегий. Теперь ей разрешалось въезжать на своей золотой колеснице в пределы Капитолия – привилегия, которой пользовались только жрецы. Она восседала на председательском месте рядом со своим супругом на торжествах, на которых никогда прежде не председательствовала женщина. «На публике она вела себя серьезно и непреклонно и часто держалась надменно и властно», – пишет Тацит. «Она держала под контролем все», – добавляет он. И определенно, причина была не столько в том, что она являлась женой царствующего императора, повсеместно презираемого Клавдия, а в том, что была матерью будущего императора, блестящего Нерона, на котором сконцентрировалось все внимание и надежда нации.
В 55 году Агриппина решила, что ее сын, которому к концу года исполнится шестнадцать, и Октавия, которой вскоре исполнялось четырнадцать, достаточно взрослые, чтобы пожениться. Как и следовало ожидать, их свадьбу сыграли с большой помпой. О внешности Октавии ничего не известно, но ее последующее поведение указывает, что она обладала страстной натурой, считалась угрюмой, опрометчивой и, возможно, слегка не в себе, если учесть, что ее мать Мессалина была нимфоманкой, отец Клавдий – в каком-то смысле наполовину слабоумным, а брат Британник – эпилептиком. Октавия преданно любила своего брата, и можно предположить, что в глубине души ее постоянно душила злоба из-за оскорблений, так часто выпадавших на его долю. Нерон, судя по всему, ей не нравился, да и он не питал к ней никаких теплых чувств. Однако они были помолвлены уже четыре года и принимали женитьбу как неизбежную часть судьбы, державшей их в своих тисках. Нерон должен был стать императором – теперь не было никаких разумных причин сомневаться в этом, – и этот незрелый, лишенный любви и приводивший в смущение союз являлся наказанием за его будущее положение.
Примерно в это же время начала складываться его неожиданная дружба с теткой Домицией Лепидой, сестрой его отца, которая делала все, что могла, чтобы именно теперь поощрять его юношескую привязанность, лаская его и делая ему маленькие подарки. Она была злобной женщиной, но еще слишком юный Нерон не мог осознать, что ее
