Если за мисс Эллой и числились грехи, то один из них явно заключался в стремлении как можно больше тратить на шляпки – она их очень любила, – но Рекс платил ей жалованье, едва превышающее прожиточный минимум, и ей приходилось проявлять изобретательность. Помню, как я смотрел на плечи, локти, сумки присутствующих, на покрытые красным лаком ногти и потом выискивал взглядом ее ярко-желтую шляпку с красным фазаньим пером. Желтое и красное в море черно-серого. Однако мисс Элла была именно такой – «светом в темноте»!
Помню, когда лифт еще стоял внизу, мисс Элла решила привлечь внимание плененной в кабине публики: «Хочу воспользоваться возможностью и прочитать Священное назидание: Господь наш, Иисус, любит нас и дарует нам свое прощение и возможность покаяться и всегда следовать учениям Святых апостолов».
Да, эта женщина нигде и никогда не терялась. Я оглянулся, посмотрел на все эти несчастные лица и улыбнулся: беднягам предстояло шестьдесят этажей слушать проповедь, хотят они того или нет. Я и сегодня убежден, что половина из них покидала лифт задолго до нужного этажа. Я уверен, что самым драгоценным достоянием своей жизни она считала Мэтта, меня и эту книгу.
Глава 10
Моз занимался лечебной практикой в домашней клинике, расположенной в семи километрах от Уэверли, так что, по мере того, как я взрослел, мое представление о том, каким должен быть врач, складывалось из опыта нашего с ним общения, и это продолжается до сих пор. Когда мисс Элла учила меня ездить на велосипеде и я упал, оцарапав коленки и разбив до крови губу, это Моз зашил ее и наложил пластыри на оба колена. Когда Мэтт долго болел лихорадкой и потом так пропотел, что обе простыни промокли, это Моз сидел около больного всю ночь со стетоскопом в руке. А когда Мэтт проснулся и попросил фруктовое эскимо – это Моз спустился в кухню, перерыл коробку с мороженым и достал три штуки вишневого, после чего, задрав ноги на кровать, слопал мороженое вместе с нами. И, наконец, когда я недавно повредил позвоночник, а потом явился домой с рентгеновским снимком в руке, Моз взглянул на него и крепко обнял меня, словно медведь.
– Сынок, – сказал он, утирая слезу, – а мне всегда так нравилось смотреть, как ты играешь в бейсбол.
Моз – единственный, кто так по-дружески, изо всех сил обнимал меня.
Когда его сестра заболела и наконец призналась, что у нее рак, Моз назвал ее упрямой старухой, но ежедневно кормил завтраком и обедом или читал Библию, пока она не засыпала. Иногда он оставался и на ночь, чтобы ухаживать за больной. Проработав врачом полвека, Моз продал свой офис молодому специалисту из Монтгомери и удалился на отдых, но, расставшись с медициной официально, он продолжал оказывать врачебную помощь всем, кто к нему обращался, и, как я узнал тогда же, одновременно лечил и лошадей.
Пять лет назад я услышал, что недалеко от Далласа регулярно устраиваются бега, в которых участвуют примерно восемьдесят самых резвых рысаков. Владелец конюшни славился как специалист по разведению чемпионов бега для всех ранчо Западного Техаса и прочих ковбойских штатов. Я несколько дней снимал бега, лошадей и седоков‑ковбоев. Когда лошадям исполнялось три года, хозяин уже редко использовал их в родео, но, повязав им на шеи почетные ленты с медалями, потом продавал – или саму лошадь, или ее семенную жидкость, причем за хорошую цену. Однажды, повинуясь порыву, он купил коня по кличке Скороход Теннесси и попытал с ним счастья, однако ему не повезло с этим замечательным рысаком темно-коричневой масти, с черной гривой и высотой от копыт до холки 172 сантиметра! Рысак был просто великолепен, но ненавидел владельца, а может, и сами зрелища. Так или иначе, но рысак не выиграл ни одного забега. После пары показательных шоу, потеряв кучу денег, владелец конюшни, устав испытывать судьбу, вернулся к другим скакунам, а Скорохода отправил в стойло и стал называть его «Глю»[14] за то, что на треке тот ведет себя «как приклеенный» и не может никого обогнать. Когда он водил меня на экскурсию в конюшню, то, указав на лошадь, мстительно добавил: «Хочет стоять, ну и пусть стоит!»
После этого несколько дней подряд я проходил мимо стойла Глю. В конце недели Глю высунул из окошка конюшни голову, и я стал приносить ему морковку. Как-то я небрежно поинтересовался ценой, и владелец, не сходя с места, продал его за три тысячи долларов и даже швырнул в придачу два седла и вообще всю упряжь, которая могла бы потребоваться. Я заплатил местному ковбою за доставку Глю обратно в Алабаму, но никаких определенных планов насчет лошади у меня не было, и я просто отправил его на пустующее пастбище, а Моза попросил за ним присматривать – авось перестанет скучать. Еще тогда я подумал, что они прекрасно поладят. И оказался прав. Через пару месяцев Моз и Глю стали неразлучны, и я, в шутку, как-то сказал:
– Знаешь, Моз, ведь Глю наполовину твой: решай, какая из половин твоя – передняя или задняя.
А затем случилось нечто, чего я никак не ожидал. Два местных плантатора остановились у решетки, которая отделяла пастбище от большой дороги, и стали внимательно разглядывать Глю. Моз в это время на тракторе косил траву, но, увидев любопытствующих, подошел к решетке и сунул руки в карманы.
– Извините, сэр, это ваша лошадь? – последовал вопрос.
– Ну, – засмеялся Моз, – наполовину моя. Вторая половина принадлежит хозяину пастбища.
– Интересно, а вы не захотели бы продать его на племя?
– А почему бы и нет, но, – Моз улыбнулся и показал на Глю, – вы сами спросите его об этом.
Как оказалось, Глю ничего не имел против, и вскоре я убедился, что энтузиастов, вроде этих плантаторов, очень много, и они готовы хорошо платить. Так мы с Мозом занялись бизнесом, а Глю перестал быть безработным. Когда мы с Мозом официально зарегистрировались как владельцы Глю, то переименовали его, и он стал называться «Уэверли Рейн». Тогда же я узнал, что он состоит в кровном родстве с пятикратным чемпионом рысистой породы во всех четырех категориях первого разряда, включая и категорию «Лучший во всех округах». По этой причине мы с Мозом повысили ставку за случку, и вскоре все плантаторы от Северной Флориды до Северной Каролины, от Теннесси до Техаса доставляли к нам на пастбище своих кобыл и почтительно поддакивали Мозу, обращаясь с просьбой: «Да, сэр, это было бы просто замечательно, если бы вы согласились помочь».
За пять лет Глю успел стать родителем восьмидесяти жеребят, и желающих воспользоваться его услугами не убавляется, так что Моз завел список очередности. Он повесил его на дверь амбара, и теперь может продлевать его, сколько угодно. А от телефонных звонков на эту тему он так устал, что завел автоответчик и начал сортировать просьбы. До появления Глю в его жизни Моз иногда подумывал, чем занять свободное время, однако теперь, учитывая, что каждая услуга со стороны Глю оценивается в полторы тысячи долларов, которые делятся на три части – мне, Мозу и на благоустройство амбара, – Мозесу не приходится беспокоиться о том, чем бы заняться. В свои восемьдесят с лишним лет он, проснувшись, каждое утро направляется в амбар, кипятит кофе, печет блинчики, чистит стойла и поет веселые песенки для лошади по имени Глю.
Глава 11
Я собирался проспать до полудня, но проснулся при восходе солнца – трудно преодолеть давнюю привычку, даже когда устал. Покоя мне не давали разные навязчивые мысли. Я пробежал три мили, потом принял душ, вылез из подвала и налил себе кофе.
В амбаре горел огонь – свидетельство того, что Моз был занят тем же самым. Войдя в амбар, я услышал, как он, склонившись под тяжестью охапки сена, напевает песенку Джонни Эпплсида[15] «Господь был добр ко мне всегда! Его благодарю!». Я хотел было незаметно проскользнуть мимо, но в эту игру мы с Мозом играли уже давно, и он, не оборачиваясь, сказал:
– Если ты собираешься приглашать жильцов, то дал бы мне знать заранее, я навел бы порядок в доме сестры, чтобы им было хорошо и удобно.
– Привет, Моз. – я потрепал его по плечу.
– А уж если бы ты предупредил, что это будет гостья, – и он поправил подтяжки под синим рабочим халатом, – то я бы приоделся!
Если бы солнце решило осветить угрюмые стены Уэверли Холл, если бы оно смогло сейчас проглянуть сквозь те мрачные, грозовые тучи, которые уже многие годы нависали над усадьбой!.. Но нет, этого не произошло, однако роль солнца как бы взял на себя Моз. Он кивнул на домик мисс Эллы, и в его взгляде мелькнул вопрос, который так и рвался с языка.
– Знаешь, это длинная история, – ответил я, – в которой даже мне далеко не все ясно и понятно, но мы имеем дело с женщиной и ребенком: это ее сын.
Тут, однако, Моз меня перебил:
– Такер, я ведь помню девочку Кэти. Теперь, правда, она немного повзрослела.
И я поразился цепкости его памяти.
– Они, – я оглянулся на домик, – они от чего-то бежали. Я встретил их прошлой ночью, во время ливня. Их автомобиль застрял в канаве, а я не мог их оставить в безвыходном положении и думал тогда лишь о том, как поступила бы на моем месте мисс Элла.
