Женитьба на Рут – ну и скандал получился! Отец водился с евреями из Уайтчепела, но это одно дело, а Рут – совершенно иное. Друзья предупреждали Чарли: «Они чужаки, не забудь. Они не такие, как мы». Но подлинным бедствием оказался отец Рут. Это был лысый человечек со светло-голубыми глазами, владевший собственным мелким делом. В прошлом он вел себя довольно дружелюбно, но теперь поднимал крик, едва завидев Чарли.
– Ее отец обозвал меня вором, – доложил Чарли. – Сказал, что я похищаю Рут у ее веры.
– Вообще-то, он прав, – заметил отец. – Оставил бы ты ее в покое, сынок. Суешься не в свое дело.
– А Рут не против, – возразил Чарли.
После свадьбы семья Рут от нее отреклась. Ее покинули даже подруги детства, и она заявила:
– Чарли, я хочу уехать.
Штукатур, дружный с Чарли, свел их с человеком, сдававшим жилье в Баттерси: три комнаты наверху в доме, который возвышался над участком, где еще совсем недавно простирались поля округа Лавендер-Хилл. Молодожены нервничали. Чарли побаивался переезжать в место, где никого не знал, а Рут никогда не жила вне еврейской общины, хотя вполне годилась на роль белокурой и голубоглазой миссис Чарли Доггет.
Но Чарли снова повезло. Рут получила работу на соседнем заводе по изготовлению пианино, а он переключился на автобусы. И через год-другой, что было и вовсе славно, сумел снять уютный домик в самом благополучном квартале. В Шафтсбери существовал хорошо организованный рабочий район, построенный филантропом лордом Шафтсбери для приличных мастеровых.
Однако в целом простым людям приходилось не так уж сладко. Профсоюзы медленно улучшали положение работяг, а их парламентарии, составившие Лейбористскую партию, умножились настолько, что могли сформировать правительство. Но еще чувствовались последствия Великой войны, денег было в обрез. И некоторые мечтали о радикальных переменах и социализме. Однажды Чарли прослушал замечательную речь некоего Карпентера, члена социалистического Фабианского общества, который сулил дивный новый мир. Правда, Чарли, как большинство представителей лондонского рабочего класса, был настроен немного скептически.
– Про революцию не знаю, – говаривал он, – а вот зарплату хорошо бы побольше да условия получше.
Он только раз участвовал в крупной забастовке – всеобщей стачке 1926 года. Весь профсоюз присоединился к ней в знак солидарности с шахтерами, которые справедливо считали, что их обкрадывают.
– Мы выступим, дело ясное, – сообщил он Рут. – Не отвертишься.
Но Чарли предчувствовал, что толку не будет. В то время он работал кондуктором на автобусном маршруте № 137, который проходил от центра Лондона на юг до самого района Кристалл-Палас. Накануне стачки он вез оттуда двух братьев. Почтенных тружеников, как он запомнил, портного и клерка.
– Не выйдете на работу – пойдем пешком, – сказали они ему. – Нас не удержишь.
Он рассудил, что дело не выгорит, коль скоро портные, клерки и им подобные настроены против стачек. Сорвать забастовку помогали и светлые головы из высшего класса. Однажды Чарли с водителем шли по Клэпхем-Коммон, где курсировал автобус, за рулем которого сидел юнец, а сзади весело выглядывала светловолосая девица-кондукторша.
– Без пассажиров, – заметил приятель. – Народ солидарен с рабочим классом.
Но Чарли усомнился. Кто сядет к такому придурку?
И десяти дней не минуло, как всеобщая стачка сошла на нет. Однако улучшения медленно, но верно намечались. К востоку от Лондона возникли современные предприятия: фабрика Гувера, огромный автомобильный завод Форда; их владельцы создали рабочие места со стабильной зарплатой. В дома провели электричество, проселочные дороги заасфальтировали, люди обзавелись машинами, хотя запах показывал, что на любой лондонской улице еще хватало лошадей и колясок. Прогресс отвоевывал дюйм за дюймом. «Юнион Джек» развивался, как встарь, империя жила, а на троне был монарх, хороший и скромный малый. «Не так уж и плохо», – замечал Чарли.
В это сентябрьское утро они свернули от южного конца Тауэрского моста на запад и покатили вдоль Темзы. Миновали Вестминстер и утешились видом высокой башни Биг-Бена. Когда они добрались до Ламбета, им стали видны четыре огромные трубы электростанции Баттерси, что находилась милей дальше за железнодорожными путями и пакгаузами Воксхолла.
А транспортным средством, которым пользовались эти доблестные пожарные, было, как большинство пожарных машин во время блица, лондонское такси.
Размером и формой оно было моторизованной копией старого конного кеба: просторное и высокоманевренное. Снабженное лестницами на крыше и прицепным насосом, оно довольно ловко петляло средь полыхавших улиц. В любом случае это все, чем располагала Вспомогательная пожарная служба. Такие, как Чарли, добровольцы прошли суровую подготовку у лондонских пожарных, и когда началась война, многих сразу призвали в качестве полноправных членов с недельным жалованьем в три фунта. На первых порах было трудно: Чарли и его товарищей-новобранцев временно разместили в старом здании неподалеку от Воксхолла, где они подцепили чесотку и вшей. Моральным испытанием первых военных месяцев стало то, что добровольцев-пожарных заподозрили в уклонении от воинской службы, и многие ушли. Но нынче презренным пожарным представилась возможность показать свою доблесть. В сентябре сорокового, через год после официального объявления войны, Гитлер начал свое знаменитое наступление, дабы поставить Англию на колени: блиц против Лондона.
Чарли отлично помнил войну кайзера и налеты цеппелинов, тогда наводившие жуть. Все, разумеется, понимали, что это совсем другая история, но все равно не были готовы к происходившему. Блиц не просто налет, а самый настоящий ад. Бомбы сыпались на доки градом из ночи в ночь. Рафинадные и дегтеперегонные заводы, больше миллиона тонн древесины – все взлетело на воздух, породив огненную стену, с которой едва ли могли совладать экипажи переоборудованных такси. Но самые страшные пожары того мрачного сентября охватили огромные цилиндрические нефтяные резервуары. Дым стоял до небес и виден был чуть ли не за сотню миль из юго-западных областей.
Минувшей ночью Чарли находился на крыше такого резервуара и не слышал предупреждающих криков снизу. Парень заметил «мессершмитт», когда тот уже был в пятистах ярдах и мчался прямо на него. Повинуясь скорее инстинкту, он сделал единственное, что мог, и наставил на пилота шланг. Никто не понял, как так вышло, что через три секунды Чарли еще стоял, а бомбардировщик снова взмыл в небо.
– Умора! Я думал, с пожарными безопаснее, чем в чертовой армии! – изрек он весело, когда спустился.
Но на обратном пути в Баттерси его товарищи подумали, что человеку не может вечно так отчаянно везти и Чарли исчерпал запас.
День– Что случилось? – Обычно Хелен спала еще час, и мать пристально взглянула, когда она вышла в гостиную дома на Итон-террас всего в два часа пополудни. – Иди полежи еще.
– Мне не уснуть. – У нее залегли тени под глазами.
– Вот как. – Вайолет помолчала, затем заботливо спросила: – Опять то же самое?
Хелен трудилась в карете «скорой помощи» среди ужаса и смерти, и гибельным предчувствиям удивляться не приходилось. Она признавалась матери, что бо́льшую часть времени не успевала об этом думать, но иногда такие мысли возникали, после чего Хелен уходила, слегка пожав ей на прощание плечо.
– С тобой это и раньше бывало, – мягко напомнила Вайолет. – А ты цела и невредима.
– Я понимаю. Пожалуй, пройдусь. Не возражаешь?
– Конечно нет. Иди спокойно.
Через минуту хлопнула дверь, и Вайолет осталась одна. Вокруг царила тишина. Она позволила себе сделать вдох лишь после долгой паузы, во время которой не слышала ничего, кроме тиканья часов.
Одного ребенка она уже потеряла. Теперь и второго?
Генри. Генри, так и не простивший ей деятельности, что причиняла ему страдания в школе; Генри, который встал на сторону старого Эдварда, державшего Хелен в Боктоне все восемнадцать месяцев ее шатаний из тюрьмы и обратно. «Он обеспечил близким дом, – бросил сын с горечью. – А ты – нет». И все-таки, несмотря на это, именно Генри посетил ее в тюрьме. Больше никто из родных.
С тех пор прошло четверть века, но для семидесятилетней Вайолет все было болезненно живо. Она трижды побывала в заключении. Многих участниц движения охватила тогда некая лихорадка. Разъяренные циничным презрением даже со стороны либералов, они все чаще практиковали тщательно выверенное насилие. Несколько зданий, включая дом Ллойда Джорджа, сгорели дотла. Эмили Уилдинг Дэвисон даже бросилась наперерез королевскому коню и погибла. Неумолимый отец засел в Боктоне, сыновья были против нее, и она вспомнила, как сказала единомышленнице: «Да мне хоть в воду, терять уже нечего». Через неделю после демонстрации ее снова арестовали. Дали три месяца, зато в компании с десятком знакомых женщин. Какой возник дух товарищества! Вскоре после освобождения они опять угодили за решетку – шесть бледных, решительных особ, претерпевших позор в борьбе с жестокой несправедливостью.
