Тогда ее навестил Генри. Через неделю – боже, ей не забыть этого до смертного часа – они объявили голодовку. Прежде она не знала настоящего голода. А дальше было чудовищное насильственное кормление: сильные руки, разжимавшие стиснутые челюсти; угрозы выбить зубы. Шланг, грубо затолкнутый в глотку, невыносимая жгучая боль, сдавленные крики, саднящее горло после процедуры, час за часом, пока все не повторялось. На третий раз она лишилась чувств.
Выйдя наконец на волю, она, физически сломленная, с ужасом осознала, что страна идет к войне. Да, Германия могла теперь соперничать с Британией в имперских амбициях, но оба государства всегда казались друзьями. Король и германский кайзер были кузенами. Германия бывала завистливой и агрессивной, политика Центральной Европы уподоблялась пороховой бочке, но споры неизменно как-то улаживались. Кто мог предвидеть, что сумбур, устроенный негодной дипломатией и неправильным пониманием расстановки сил, приведет к вынужденному объявлению войны, которой никто не хотел? И кто мог предугадать, что после пары стычек вся эта дурь не иссякнет за несколько месяцев?
Заканчивался июль 1914 года, до войны оставалась неделя. Осенью Генри предстояло отправиться в Оксфорд, и никто не мог и подумать, что этому помешает война. После освобождения Вайолет в семье наступило перемирие. Отец был очень стар, его шокировало обращение, которому она подверглась в тюрьме, и он хотел одного: чтобы семья жила мирно. Все они воссоединились в Боктоне, и в последующие месяцы Вайолет редко наведывалась в Лондон. Но в одно из таких посещений она решила сводить детей в Британский музей. Как обычно, подвела их к величественному входу, но натолкнулась на отказ.
– Извините, мадам, – произнес привратник. – Леди не допускаются. Все дело в этих ужасных суфражетках, – признался он. – Мы боимся, что они подожгут музей или примутся бить витрины.
– Я могу поручиться за эту леди, – предложил Генри, и после некоторых колебаний их пропустили. Внутри он шепнул: – Между прочим, мама, какую витрину ты хочешь расколотить первой?
Милый Генри, через месяц он записался добровольцем и надел форму.
Она познакомилась с действием горчичного газа, когда он вернулся инвалидом после битвы при Ипре в 1915 году.
– Спасибо, что живой, – усмехнулся Генри криво.
Действительно, будь он старше, ему пришел бы конец.
– Сердца у этих молодых людей перенесут едва ли не все, – сказал ей врач.
Но Генри все равно превратился в безжизненную тень и остался таким на протяжении всей Великой войны, пока другие понапрасну гибли в окопах. К ее окончанию Вайолет не знала семьи, где не было бы потерь.
Война стала причиной великой перемены. Мужчин не хватало настолько, что их рабочие места заняли женщины – и это приветствовалось. Они трудились на военных заводах и железных дорогах, стояли за прилавками, обеспечивали телефонную связь, занимались тяжелым физическим трудом. На время войны суфражетки прекратили свои действия, и вскоре выяснилось, что их служение переломило общественный настрой. Взглянув на дела женских рук, даже самые упертые консерваторы обнаружили, что больше не в силах противиться женскому избирательному праву. А Вайолет поняла, что победила, когда старый Эдвард, который заболел и лег на несколько дней в больницу, поразился:
– Здесь одни женщины, Вайолет! Дежурные, водители «скорой» – все, кроме врачей. И отлично справляются!
В 1917 году премьер-министр Эсквит безропотно предоставил женщинам право голоса, заявив: «Они заслужили».
На следующий год Великая война закончилась, а с ней и страшная бойня, как сочла Вайолет.
В конце 1918 года вспыхнул испанский грипп, и неизвестно, чем была вызвана пандемия, – возможно, вирус оказался опаснее остальных, а может быть, люди просто ослабли после длительной травмы, нанесенной войной; так или иначе, он с удивительной скоростью охватил мир. Потери за полгода превзошли военные. В Англии умерло около двухсот тысяч человек. Среди них и Генри.
С той зимы, растворившейся в серой мгле, ее преследовало несчастное, бледное, опустошенное лицо сына. И годы напролет она задавалась одним и тем же вопросом: права ли была, посещая марши? Зачем причинила столько горя ребенку, которого больше нет?
И, сидя в одиночестве, она не могла избавиться от мрачной мысли, в которой не признавалась дочери. Предчувствием мучилась не только Хелен. Вайолет тоже.
Хелен пересекла Слоун-сквер и повернула на Слоун-стрит к Найтсбриджу и Гайд-парку. Ей все еще было странно видеть заклеенные от бомбежек окна и мешки с песком у каждой двери на улицах, которые знала еще дебютанткой. Стояла удивительная тишина, похожая на воскресную.
Когда она миновала Понт-стрит, упали первые капли дождя. А когда достигла Найтсбриджа, дождь превратился в ливень. Она укрылась в отеле на Бэзил-стрит и, полнясь печалью, стала смотреть на струйки, бежавшие по окну.
Ей не хотелось умирать. И смерти она ничем не заслужила. Разве она не делала хотя бы попыток служить какому-то делу? Девушка всегда была убеждена в правоте матери, сражавшейся за правду наперекор общему мнению. Когда Хелен ребенком забрали в Боктон, дед заявил, что маму якобы вызвали по неким срочным и таинственным делам, но Хелен знала от братьев, что та в тюрьме. Это не повлияло на ее уважение к старику: по почтению, с которым относились к нему окружающие, она понимала здравость его суждений, за исключением разногласий с матерью. Бывало, они сидели в старом саду или ходили смотреть на оленей, и он за отсутствием другого собеседника обсуждал с ней, крохой, события дня. И даже сейчас она слышала его мягкий голос, как будто дед был рядом:
«Настоящая угроза, Хелен, исходит не от немцев, а от социалистов. Попомни мои слова, этот бой случится на твоем веку. Не только в Британии, но и по всему миру».
Проживи он чуть дольше, до конца войны, то постиг бы всю правоту своих слов. Большевики. Русская революция. Хелен еще училась в школе, когда случился этот кошмар. Царя и всех его детей убили. По Европе прокатилась волна сострадания и отвращения. Когда отступили ужасы войны и несчастье, принесенное эпидемией гриппа, угроза большевизма стала темой любого серьезного разговора. Могло ли такое, как уверенно предсказали сами большевики, постичь Британию и погубить все, что она знала и любила?
В известном смысле – так говорила мать, так говорили все – в английском обществе уже началась революция. Налог на наследство, введенный Ллойдом Джорджем, нанес сильнейший удар по зажиточным классам. Когда старый Эдвард скончался в Боктоне, родным пришлось выложить крупные суммы. Часть аристократов и джентри распродали имущество. Коалиционное правительство, действовавшее в войну, время от времени возобновлялось и после. Вот только солдаты, вернувшиеся с фронтов и наделенные правом голоса, потребовали лучшего послевоенного мира, и это повлекло за собой великое расширение Лейбористской партии, поддержанной профсоюзами. К удивлению многих, в 1924 году к формированию правительства ненадолго привлекли даже лидера лейбористов Рамсея Макдональда. «Это не кровавая революция, нас просто лишат собственности и выселят», – предсказала Вайолет.
Некоторые, как знала Хелен, сочли за лучшее не обращать на это внимания. Для многих ее друзей атмосфера была наполнена предвкушением приключений. Война позади. И выжившие утешились и радовались жизни, а тем, кто, как ее младший брат Фредерик, был слишком молод для боев, не терпелось доказать свою способность к подвигам. Родители как могли убеждали себя в том, что мир возвращался к некоему подобию нормы. Хелен вышла в свет. Да, это было довольно старомодно и вычурно, но она понимала, что мать, скорбевшая о кончине Генри, решила обеспечить детям счастливую жизнь. И опасалась, что бурное прошлое настроит против нее других матерей, но все, похоже, было забыто. К тому же юный красавец Фредерик Мередит был желанным гостем на каждой вечеринке, особенно при послевоенной нехватке мужчин. И потому его сестренка Хелен, как говорится, показала себя во всей красе.
Вот было времечко! Устраивались, конечно, и традиционные балы, но дебютантки двадцатых годов вели себя бойчее матерей. Молодым людям дозволялись ранее немыслимые вольности. Хелен не знала девушек, «пошедших на все», но это не означало, что те не заходили очень и очень далеко. Она была хорошенькая – отцовская внешность вкупе с ярко-голубыми глазами и золотыми волосами Буллов, отличалась живостью и умом. К концу сезона трое предложили ей руку и сердце, и двое казались очень приличными кандидатами. Одна беда: ее не интересовали молодые люди.
– Тоска с ними, – жаловалась она.
Мать слабо возразила:
– Подумай хорошенько. Для меня главное, чтобы ты была счастлива.
– Ты-то нашла себе интересного, – напомнила Хелен.
Но где такого взять? Был один француз. Она познакомилась с ним через Фредерика, который увлекся летным делом. Брат перебросил ее через Канал на французский аэродром, и там, на редкость погожим летним днем, состоялось знакомство. У него был аэроплан. И шато. Она чудесно провела лето. Затем все закончилось. Появились другие интересные мужчины.
