только, например, в балладах А. К. Толстого («Василий Шибанов», «Три побоища»), но и, более тонко, например, в (В4б.3) «Княгине Волконской» Некрасова: «Трубецкую» он стилизовал под один романтический размер, а «Волконскую» – под другой: прозаизированный стиль «бабушкиных записок» этим вдвигается в атмосферу романтической эпохи. И так вплоть до Багрицкого «Свежак надрывается. Прет на рожон…».
Размер № 12 – другой вариант выравнивания того же 4–3-уд. европейского дольника – на этот раз не в амфибрахий, а в 4–3-ст. анапест. Семантика та же, романтическая и патетическая; в начале этой традиции стоит баллада (В4в.1) «Иванов вечер» Жуковского (и, с польскими наращениями, «Будрыс»); в середине – переход от баллады к песне, «Есть на Волге утес» Навроцкого; затем следуют и (В4в.2) «Друг мой, брат мой…» Надсона, [и «Растворил я окно, стало душно невмочь» К. Р.?], и «Не венчал мою голову траурный лавр» Блока, и (В4в.3) «За гремучую доблесть» Мандельштама (в семье это стихотворение называлось «надсоновским»).
Наконец, этот же англо-немецкий дольник мог употребляться не только (чаще всего) в 4–3-уд. виде, не только (реже) в сплошь 4-ударном, но и (особенно по-немецки) в сплошь 3-уд. виде: «Ich weiß nicht, was soll es bedeuten…». По-русски он выравнивался, соответственно, в 3-стопный амфибрахий с мужскими и женскими окончаниями: «Не знаю, о чем я тоскую, Что сердце печалит мое…» – это наш размер № 13. У этого размера романтическая западная семантика разветвляется на несколько традиций. Во-первых, самая ранняя, еще предромантическая – застольная, от (В4г.1) перевода Дельвига из Коцебу; затем следует, например, (В4г.2) Вяземский «Я пью за здоровье немногих» и т. д. вплоть до (В4г.3) Мандельштама «Я пью за военные астры» (хотя здесь текст и напечатан сдвоенными строчками). Во-вторых, традиция балладная – у начала ее стоят (В4г.4) «Воздушный корабль» (из Цедлица) и «Тамара» Лермонтова, а в середине, что еще интереснее, (В4г.5) «Мороз, Красный нос» Некрасова. Это очень интересный случай рассчитанного взаимодействия романтической семантики стиха и реалистического бытового материала – мы такое уже встречали. Сюжетная рамка – красавица, в которую влюбляется Мороз и замораживает ее, – типично сказочно-балладная; а заполняется она реалистическими картинами крестьянской жизни. Именно поэтому они врезались в сознание читателей и отложились в нем 3‐й, «трудовой» семантической традицией этого размера: (В4г.6) Блок, «Работай, работай» (и тоже, как у Некрасова, с женским портретом), (В4г.6а) Брюсов, «Единое счастье – работа», (В4г.8) Исаковский, «Русской женщине», (В4г.9) Коржавин, так и названный «Вариации из Некрасова»; а некоторым ответвлением отсюда – стихи Блока из цикла «Мещанское житье» («Одна мне осталась надежда…») и от них – (В4г.7) Мандельштам, «Квартира тиха, как бумага». Эта «трудовая» семантическая традиция как бы постепенно переходит в 4‐ю, семантику смутной тоски и отчаянья, в ХХ в. господствует именно она. На переходе – (В4г.10) «Замученный тяжкой неволей» Мачтета; за переходом – (В4г.11) «Опять с вековою тоскою» Блока, (В4г.12) «Отчаянье» Белого, написанное в те же дни, и самоопровержение Белого – (В4г.13) «Родине». Очень своеобразным синтезом сразу нескольких семантических традиций нашего размера становится (В4г.14) «Сижу, освещаемый сверху» Ходасевича: основная тема здесь – романтическое творчество, преображающее мир и человека; заглавие – «Баллада»; в декорации – от «мещанского житья» («штукатурное небо и солнце в 16 свечей», «косная низкая скудость безвыходной жизни моей»); а исходное чувство – тоска («и в смущеньи не знаю…», «как жалко Себя…»); нет разве что застолья.
Переходим к последней группе размеров – к тем, которые восходят к античным источникам: это размеры с 14‐го по 20-й. Здесь естественнее всего проследить по очереди те, которые восходят к эпосу, к драме и к разным видам лирики.
К античному эпосу восходит, конечно, размер № 14 – силлабо-тоническая имитация гексаметра (впервые у Тредиаковского, в почете после Гнедича и Жуковского): более строгого стиля, например, (А1.2) «Сон Мелампа» В. Иванова; более вольного, анжамбманного стиля, пожалуй, только (А1.1) у Жуковского в «Ундине» и др. Русский гексаметр – это 6-ст. дактиль или 6-ст. дольник с нерифмованными женскими окончаниями; интересно, что были попытки создания, так сказать, дериватов гексаметра – других длинных строчек трехсложных размеров, обычно рифмованных. Таковы 5-ст. дактиль с женскими рифмами (А1а) у Фета, «Месяц зеркальный»; 5-ст. амфибрахий с женскими рифмами (А1б) у Лермонтова, «Дубовый листок»; 5-ст. анапест с женскими рифмами (А1в.1) у Фета, «Истрепалися сосен…»; во всех этих примерах, благодаря женским окончаниям, сохраняется ощущение сходства с гексаметром и семантика «чего-то античного». Но достаточно ввести в эти размеры обычное чередование мужских и женских окончаний, чтобы это ощущение ослабело: так в 5-ст. анапесте с мужскими и женскими рифмами (А1в.2) у Мандельштама, «Золотистого меда» с античной семантикой в содержании, и так в 5-ст. анапесте с женскими и мужскими рифмами в «905 г.» Пастернака, уже без античной тематики в содержании; но, судя по высказываниям критиков, они и в стихе «Девятьсот пятого года» ощущали сходство с гексаметром и, стало быть, античную семантику.
К античной драме восходит размер № 15 – 5-ст. ямб с нерифмованными женскими и мужскими окончаниями. Он возник в (итальянской и) английской драме шекспировского времени, оттуда перешел в немецкую лессинговскую и шиллеровскую, а потом в русскую, в «Бориса Годунова» и проч. А из драмы он перешел в лирику – в медитативные стихотворения, стилизованные под драматический монолог. Одним из первых была (А2.1) «Тленность» Жуковского из Гебеля, диалог с размышлениями о смертности всего земного; молодой Пушкин смеялся над ней, но в зрелые годы сам написал уже монолог (А2.2) «Вновь я посетил» – тоже с размышлениями о прошлом, о смерти, но и о будущем; и эта семантика с тех пор присутствует фактически во всех стихотворениях такой формы: в (А2.3) «Эзбекие» Гумилева, (А2.4) «Вольных мыслях» Блока (первое стихотворение – «О смерти»), от них – в «Белых стихах» Пастернака, во вспоминательных (А2.8) «Эпических мотивах» Ахматовой, в (А2.5) стихах 1918 г. Ходасевича, (А2.6) размышлениях о гибельных судьбах России у Волошина (и затем у Багрицкого) и затем (А2.7) у Луговского, и о старой и новой эпохе (А2.9) у Мандельштама, и (А2.10) о том, как «ломали Греческую церковь», у Бродского. Полупародией на это ощущается «Конец второго тома» Кузмина (от него «Сны» Шенгели и отчасти тот же Луговской).
Из античных лирических размеров первым следует назвать «ямбы», размер эподов Архилоха и Горация: чередование 6- и 4-ст. ямба. Это наш размер № 16. На французской, а потом и на русской почве он приобрел две семантические окраски: во-первых, от Жильбера, печальная элегия, отсюда (А3.1) «Выздоровление» Батюшкова, (А3.2) «На холмах Грузии» Пушкина; во-вторых, от Шенье, патетическая гражданская лирика, отсюда (А3.3, 3а) «Поэт» и «Не верь себе» Лермонтова, а
