С поклоном Лэй Циюань».
Симэнь остался доволен.
— А где шурин Хуана Четвертого? — спросил он Дайаня.
— Домой пошел, — отвечал слуга. — Они с Хуаном Четвертым завтра собираются вас, батюшка, благодарить. Хуан Четвертый наградил меня ляном серебра.
— Это тебе на обувь пойдет, — сказал Симэнь.
Дайань отвесил земной поклон и вышел. Симэнь прилег на теплый кан и задремал. Ван Цзин зажег благовония и потихоньку удалился.
Через некоторое время послышался шелест дверной занавески и в кабинет явилась Ли Пинъэр, совсем бледная, непричесанная, в лиловой кофте и белой шелковой юбке.[1164]
— Дорогой мой! — позвала она Симэня, приблизившись к изголовью, — Ты спишь? А я пришла навестить тебя. Он все-таки добился моего заточения. Меня по-прежнему мучают кровотечения. Я все время страдаю оттого, что не могу очиститься. Благодаря твоей молитве мне смягчили, было, страдания, но мытарь не унимается. Он собирается подавать новую жалобу, хочет взять и тебя. Я и пришла предупредить. Берегись! Гляди, под покровом тьмы не попадись ему в руки. Я ухожу. Остерегайся! Не ходи без надобности на ночные пиры. Засветло домой возвращайся. Запомни, хорошо запомни мой наказ!
Они заключили друг друга в объятия и громко разрыдались.
— Скажи, дорогая, куда ты идешь? — спрашивал Симэнь.
Но Пинъэр отпрянула от него и исчезла. То был лишь сон. Симэнь проснулся. Из глаз у него текли слезы. Судя по лучам света, проникавшим сквозь занавески, был полдень. Тоска по Пинъэр терзала ему душу.
Да,
Увял цветок, засыпаны землейи лепестки, и тонкий стебелек.Проснулся — лик возлюбленной исчези отразиться в зеркале не смог…Тому свидетельством стихи:Свет от белого снега отразила стена,Догорела жаровня, и постель холодна.Сон, влюбленных согревший, очень короток был…Запах сливы цветущей к ним за полог поплыл.
В ответ на подарки свашенька Цяо прислала с Цяо Туном приглашение Юэнян и остальным женам Симэня.
— Батюшка в кабинете отдыхают, — говорил слуга. — Я не смею тревожить.
Юэнян угощала Цяо Туна.
— Я сама ему скажу, — сказала Цзиньлянь и, взяв приглашения, направилась в кабинет.
На Цзиньлянь была черная накидка из узорной парчи с золотыми разводами. Полы ее были также отделаны золотом и тремя рядами пуговиц. Сквозь газовую юбку просвечивала отделанная золотою бахромой нижняя юбка из шаньсийского шелка, из-под которой выглядывала пара изящно изогнутых остроносых лепестков лотоса — ножки, а поверх них виднелись красные парчовые панталоны. На поясе красовалась пара неразлучных уток, делящих радости любви. Прическу Цзиньлянь венчал высокий пучок, в ушах сверкали сапфировые серьги. Вся она казалась изваянной из узорной яшмы.
Цзиньлянь застала Симэня спящим и уселась в кресло рядом с каном.
— Дорогой мой! — заговорила она, продолжая грызть тыквенные семечки. — Ты что же, сам с собой разговариваешь? Куда, думаю, исчез, а ты вот, оказывается, где почиваешь. А с чего это у тебя глаза красные, а?
— Голова, наверно, свесилась, — отвечал Симэнь.
— А по-моему, ты плакал.
— С чего ж мне вдруг плакать?!
— Наверно, зазнобу какую-нибудь вспомнил.
— Брось чепуху городить! — оборвал ее Симэнь. — Какие там еще зазнобы?!
— Как какие?! Раньше по душе была Пинъэр, теперь стала кормилица Жуи. Не мы, конечно. Мы не в счет.
— Будет уж тебе ерунду-то городить! Да, скажи, в каком платье положили Пинъэр, а?
— А что? — заинтересовалась Цзиньлянь.
— Да так просто что-то вспомнилось.
— Нет, так просто не спросил бы, — не унималась Цзиньлянь. — Сверху на ней были кофта с юбкой из золоченого атласа, под ними белая шелковая накидка и желтая юбка, а под ними лиловая шелковая накидка, белая юбка и красное атласное белье.
Симэнь утвердительно кивнул головой.
— Да, три десятка лет скотину врачую, а что у осла за хворь такая в нутре завелась, понятия не имею, — проговорила Цзиньлянь. — Если не тоскуешь, к чему про нее спрашиваешь?
— Она мне во сне явилась, — объяснил Симэнь.
— В носу не зачешется, не чихнешь. О ком думаешь, тот и снится, — подтвердила Цзиньлянь. — Умерла она, а ты, знать, никак ее забыть не можешь. А мы тебе не по душе. И умрем, не пожалеешь. Сердце у тебя жестокое.
Симэнь обнял и поцеловал Цзиньлянь.
— Болтушка ты у меня! — говорил он. — Так и норовишь человека уязвить.
— Сынок! — отвечала она. — Неужели старая твоя мать тебя не знает? Я ж тебя, сынок, насквозь вижу.
Цзиньлянь набрала полный рот семечек и, когда они слились в поцелуе, угостила его из уст в уста. Сплелись их языки. Ему по сердцу разливался нектар ее напомаженных благоухающих уст. Вся она источала аромат мускуса и орхидей. Симэнь внезапно воспылал желаньем и, обняв Цзиньлянь, сел на кан. Привалившись спиной к изголовью, он вынул свой инструмент, а ее попросил поиграть на свирели. Она низко склонила напудренную шейку и заиграла столь звучно и сладострастно, что инструмент сновал челноком, то пропадая, то вновь появляясь. Симэнь созерцал ее благоуханные локоны-тучи, в которых красовались яркие цветы и золотая шпилька с изображением тигра. На затылке сверкали жемчуга. Наслаждение было безмерным.
Но как раз в момент наивысшего блаженства из-за дверной занавески послышался голос Лайаня:
— Батюшка Ин пожаловали.
— Проси! — крикнул Симэнь.
Цзиньлянь всполошилась.
— Вот разбойник Лайань! — ворчала она. — Погоди звать. Дай я выйду.
— Гость во дворике ожидает, — говорил Лайань.
— Попроси, пусть пока удалится, — велела Цзиньлянь.
Лайань вышел во дворик.
— Вас просят на минутку выйти, — обратился к Боцзюэ слуга. — У батюшки кто-то есть.
Боцзюэ миновал сосновую аллею и встал около запорошенных снегом бамбуков.
Тем временем Ван Цзин отдернул дверную занавеску. Послышался шелест юбки, и Цзиньлянь стремглав бросилась бежать.
Да,
Ты цаплю белую на снеговых поляхОпределишь по взмаху вольных крыл.Зеленый попугай на ивовых ветвяхЗаметен стал, когда заговорил.
Ин Боцзюэ вошел в кабинет и, поклонившись, сел.
— Чего это тебя давненько не было видно? — спросил Симэнь.
— Забегался я, брат, вконец! — пожаловался Боцзюэ.
— У тебя что-нибудь стряслось? — заинтересовался Симэнь.
— Ну как же! — начал Боцзюэ. — И так без денег бьемся, а вчера этой, как на грех, приспичило родить. Ладно бы днем людей будоражить, а то средь ночи. Гляжу, боли у нее начались, резь. Ничего не поделаешь, вскочил я. Подстилку приготовил, одеяло. Надо, думаю, за повитухой бежать. И как на зло, Ин Бао дома не было — брат послал его в поместье за сеном. Закружился — ни души не сыщешь. Беру фонарь, иду в переулок к бабке Дэн. Входим с ней в дом, а та уж родила…
— Кого же? — спросил Симэнь.
— Да мальчика.
— Вот пес дурной! — заругался Симэнь. — Сын родился, а он еще не доволен. Которая родила-то? Чуньхуа, что ли?
— Она самая! — Боцзюэ усмехнулся. — Она ж и тебе не чужая, почти что матушкой доводится.
— Зачем же ты, сукин сын, брал тогда эту девку, раз тебе и повитуху позвать нет охоты?
— Ты, брат, ни холодов, ни морозов не ведаешь, — оправдывался Боцзюэ. — Вы, богатые, нам не ровня. У вас и деньги, и служба, и карьера. У вас сын родился — радость, будто на парче новый узор прибавился, а нашему брату лишняя тень — помеха. Попробуй-ка накорми да одень такую ораву. Замаялся — чуть жив! Ин Бао целыми днями на учениях, а брат мой в хозяйстве и рукой не шевельнет. Твоей, брат, милостью — вот небо свидетель — только что старшую дочь с рук сбыл, теперь вторая подрастает. Ты ее сам видел. К концу года тринадцать сравняется. Уж сваха приходила. Ступай, говорю, рано ей пока. Ну прямо замаялся — чуть жив! И на тебе! Эту еще средь ночи угораздило — выродила чадо. Тьма кромешная, где денег доставать? Жена видит — я мечусь, вынула серебряную шпильку и отпустила повитуху. Завтра на третий день — омовение новорожденного. Шум подымут такой — сразу все узнают. А там и месяц выйдет — на какие деньги справлять, ума не приложу. Придется, видно, из дому тогда уходить, в монастыре отсиживаться.
— Уйдешь — вот монахи-то обрадуются! Нагрянет какой-нибудь в теплую постель — немного выгадаешь.
Симэнь хохотал, а Ин Боцзюэ, приняв угрюмый вид, молчал.
— Не горюй, сынок, — успокаивал его Симэнь. — Сколько ж тебе нужно серебра, а? Скажи, я помогу.
— Да сколько… — замялся Боцзюэ.
— Ну, чтобы на расходы хватило и одежду потом не пришлось закладывать.
— Брат, будь так милостив! — взмолился Боцзюэ. — Мне бы двадцати лянов хватило. Я вот и обязательство заготовил, только сумму проставить не решился, а тем более заговорить. Ведь и так, брат, сколько раз я просил тебя об одолжении! Я на твою добрую волю полагаюсь.
