Устав бороться с обоими, Вересень сунул рукавицу в стиральную машину и защелкнул дверцу, после чего Мандарин сразу же успокоился. А сам Боря, прежде, чем провалиться в короткий сон, успел подумать о том, что хотел сказать ему дурацкий парень. Что Вересень – дурак и нет никаких шансов, что поумнеет с годами? Маловероятно. Что он – ломовая лошадь, и у него, как у всякой рабочей лошадки, – шоры на глазах? Ближе к истине! Шоры мешают видеть очевидное. Вот только к чему относится это очевидное? Так и не придя к однозначному ответу, Вересень плюнул на размышления и наконец-то заснул.
И проснулся за сорок минут до прилета «Боинга» из Франкфурта, но к выходу пассажиров из терминала все же успел.
– Опаздываешь! – коротко сказал ему Литовченко, который сжимал в пальцах листок бумаги формата А4 со сделанной от руки надписью:
MISCHA NEUMANN
Итак, полицейского комиссара из Германии звали Миша. Михаил, или – если быть по-немецки точным – Михаэль. Странно, что Литовченко не воспроизвел имя полностью, ограничившись короткой формой. Это – неправильный подход, он демонстрирует никому не нужную фамильярность. А вдруг комиссар полиции обидится? Вдруг он окажется здоровенным мужиком – не только в усах и шляпе, но и со шрамом на скуле, фляжкой со шнапсом во внутреннем кармане пиджака и каким-нибудь орденом: на манер железного креста с дубовыми листьями?..
– Ну что это еще за «Миша»? – мягко попенял Вересень товарищу. – Как будто мы пили с ним на брудершафт. И допились до того, что теперь не можем вспомнить, как он выглядит. И стоим, как дураки, с дурацкой бумажкой.
– Эту дурацкую бумажку мне выдали. Так что все претензии к начальству. Хоть с Мишей, хоть с Гансом, хоть с Эрихом-Марией. А я – за что купил, за то и продаю.
За четверть часа мимо Вересня с капитаном продефилировали три шляпы, двое усов и даже один орден (при ближайшем рассмотрении оказавшийся казачьей медалью «Алексий – человек божий»), а Миша все не являлся.
– Может, мы его пропустили? – забеспокоился Вересень.
– Вроде не должны.
– Может, он вообще не прилетел?
– Вроде должен.
В этом момент перед капитаном и Вереснем остановилась молодая женщина в джинсах, белой футболке и свитере, наброшенном на плечи. Лучшим в ней были волосы – густые, пушистые, медного цвета. Все остальное было так себе и было слишком: слишком острые скулы, слишком тяжелые веки, слишком большой и жесткий рот. Слишком высокий лоб и почти полное отсутствие бровей дополняли образ и делали женщину неуловимо похожей на центральный персонаж картины Лукаса Кранаха Старшего «Юдифь с головой Олоферна». Понаблюдав за мужчинами секунд тридцать, Юдифь подошла к Литовченко и ткнула пальцем в плакат.
– Миша, – произнесла она низким скрипучим голосом.
– Что? – не понял капитан.
– Миша, – палец переместился с плаката на плоскую грудь Юдифи. – Миша – это я.
– Что она сказала? – Литовченко скосил глаз на Вересня.
– Говорит, что Миша – это она, – прошептал тот.
И.о. начальника убойного отдела (вполне подходивший для роли Олоферна) состроил зверскую гримасу. В ней смешалось все: изумление, недоверие, разочарование и – немного неловкости, которую обычно чувствует красивый мужчина в компании малопривлекательной женщины.
– Миша Нойманн? – еще раз переспросил капитан.
– Да.
Рыжеволосая Миша выставила перед собой руку со сложенными лодочкой пальцами. Рука была костлявой, пальцы – узловатыми, а ногти – коротко постриженными. Заусенцы, ни следа лака, ни единого украшения, кроме простенького серебряного кольца на безымянном. Наверное, протянутую руку следовало пожать, но Литовченко почему-то медлил.
– Миша Нойманн, полицейский комиссар из Франкфурта?
– Да.
Капитан ткнул Вересня в бок:
– Она что, по-русски говорит?
Рука все еще висела в пространстве, и игнорировать ее дальше Вересень посчитал неуместным. Он крепко ухватился за нее (мимоходом удивившись, какая она холодная) и спросил:
– Вы говорите по-русски?
– Да. Но не очень хорошо.
– Меня зовут Борис Вересень. Я следователь. А это – мой коллега, капитан Литовченко. Добро пожаловать в Россию.
Наконец-то вышедший из ступора капитан тоже потянулся к руке полицейского комиссара. Но в последний момент решил, что перед ним, все-таки, дама, а руки дамам принято целовать. Он попытался припасть губами к пальцам Миши, но та резко одернула их и залилась румянцем. Это был странный румянец, проступивший в виде красных пятен на лбу, щеках и подбородке. Зато кончик носа Миши побледнел, а губы стали еще уже, превратившись в едва заметную полоску.
Стараясь не глядеть на эту неземную красоту, Литовченко прокряхтел:
– Добро пожаловать. Угу.
Не слишком гладко начинается сотрудничество, подумал Вересень. А еще подумал, что лучше бы сюда припожаловал эгоцентричный комиссар Мегрэ, чем эта страшноватая немецкая лягушка, которая (сто против одного) окажется занудой и педанткой. И, словно оправдывая ожидания Вересня, лягушка проскрипела с сильным акцентом:
– Мне нужно приступить к… моя работа… унфоцуглих… немедленно.
– Само собой, – кивнул Литовченко.
Багажа у комиссара полиции было немного: кабинный чемодан и рюкзак. Капитан попытался завладеть чемоданом, но Миша держалась за него мертвой хваткой. Все втроем они направились к выходу – в полном молчании. На секунду отстав от немки, и.о. начальника убойного отдела шепнул Вересню:
– Она же баба!
– Сам вижу.
– Так почему ее зовут Миша? Это же мужское имя.
– Это у нас оно мужское. А у них – женское.
– Ох, уж эта мне Европа, – вздохнул Литовченко. – Чего с ней делать-то?
– С Европой?
– Да с комиссаршей.
– Заселить в гостиницу для начала. У тебя же, наверняка, есть инструкции.
– Есть. Но я в глобальном смысле.
– В глобальном – работать. Чего же еще?
– Чую, будет та еще работа. Не ожидал, что немцы подложат такую свинью. И почему только мужика не прислали?
– Что приехало – то приехало, – философски заметил Вересень. – Может, она спец толковый.
– Может, и толковый. Но уж больно страшна.
– Тебе какая разница?
– Я эстет, Вересень. И близость некрасивых теток меня расстраивает.
– Смотри на нее, как на комиссара полиции.
– Снизу вверх, что ли?
– Не обязательно. Я имел в виду, что вы – коллеги. Вместе делаете одно дело. Из этого и надо исходить. А все остальное – не имеет значения.
– Уж не знаю, куда нас это дело заведет…
Дама мечей
* * *
…Неделю назад Мише Нойманн исполнилось тридцать два года.
Давно прошли те времена, когда она радовалась дням рождения и ждала подарков, втайне надеясь, что уж в этот раз родители не подкачают и преподнесут именно то, что ей нужно. К примеру, восхитительный набор «Der junge detektive»[6], с маленькой лупой, порошком для обработки отпечатков, наручниками и лентой для огораживания места преступления. Об этом наборе Миша несколько раз вскользь упоминала задолго до дня рождения, но вместо заветного порошка ей преподносили очередное бессмысленное платье, или сережки, или книгу. Ах, если бы этой книгой оказалась «История криминалистики в иллюстрациях»! Но нет, под подушку ей засовывали то «Серебряные коньки» (любимая книга маленькой мамы), то «Треволнения одного китайца в Китае» (любимая книга маленького папы). И зорко следили за тем, чтобы она их прочла. Увильнуть не получалось: родители требовали подробностей. И расстраивались, если Миша не могла вспомнить их.
Вернее, не хотела.
Ведь память у нее была феноменальная, и девочке ничего не стоило запомнить несколько страниц текста с одного прочтения – вплоть до переносов, вплоть до последней запятой. Она легко множила в уме четырехзначные числа (мама прочила ей карьеру бухгалтера) и так же легко ориентировалась в иностранных языках (папа прочил ей карьеру переводчика). Если бы они догадались спросить, чего хочет сама Миша, то, наверняка, страшно удивились бы.
Миша мечтала стать полицейским.
Огораживать место преступления желтой лентой. Ползать с лупой в поисках улик. Обрабатывать отпечатки чудодейственным порошком. О том, чтобы рассказать о мечте родителям, не могло быть и речи. Криминальная полиция – не место для девочки, это грязная, тяжелая и грустная работа, которая рано или поздно вызовет депрессию (в этом был свято уверен папа), а за ней последует рак (в этом была свято уверена мама). А они вовсе не для того произвели на свет свою детку, чтобы та страдала. Лимит страданий в их семье давно исчерпан: это связано с поздним рождением Миши. Двенадцать лет мама тщетно пыталась забеременеть, и – в тот самый момент, когда надежда стала покидать ее и папу, Миша наконец-то снизошла.
Изволила явиться, упрямица.
И мама немедленно решила, что Миша – особенная, ни на кого не похожая. Значит, и имя у нее должно быть особенным, ни на чье не похожим. Они с папой даже написали на картонках сотню экзотических имен, которые терпеливо выуживали из самых разных книг, справочников и энциклопедий. Здесь были и Арандхати, и Самнанг, и Ониекачукву, и Куйапа, и Меакуэни. Единственным удобоваримым среди них оказалось имя Миша – вроде бы русское, как утверждал папа. И именно его он (о, счастливчик!) и вытащил из коробки из-под печенья, куда были свалены все Ониекачукву и Арандхати. Но на этом счастливая полоса закончилась, и на дальнейшую жизнь девочки имя никак не повлияло: ни в положительном, ни в отрицательном смысле.
