Теперь Бредихин видел перед собой уже не гимназиста: это был настоящий политический вожак, и говорил он не зазубренное, а свое, кровное, которое было кровным и для всех бойцов. Леська подумал, что он, Леська, не смог бы выступить с такой речью: пороха не хватало. И опять в нем шевельнулось что-то робкое — среднее между страхом и уважением.
Две трубы, флейта и барабан, которые до этого исполняли в городе польки-кокетки, венгерки и краковяки, заиграли «Интернационал». Все встали и спели пролетарский гимн.
Это было время, когда народ все воспринимал впервые, как воспринимает юность. Несмотря на бои, на драную одежонку, на худые обмотки, бойцы чувствовали себя счастливыми. Жили с самого детства утлым бытом— кругом нехватка, будущего нет: если рабочий — сопьешься, если мужик — пуп сорвешь. И вдруг такая о них забота: вводят в понятие, заставляют думать обо всем земном шаре, а потом еще и концерт. Когда это они жили такой жизнью?
На сцену вышла Светланова 2-я. Забыв до лучших времен арии из «Сильвы» и «Цыганского барона», она спела революционные песни «Варшавянку» и «Замучен тяжелой неволей», собралась исполнить третью, как вдруг на ее лицо упала мокрая шелушинка: кто-то на галерке щелкал семечки и сплевывал в белый свет, куда попало.
— Занавес! — властно крикнула артистка и гордо ушла за кулисы.
Опустили занавес. В зрительном зале вспыхнул свет. На просцениум перед суфлерской будкой вышел Самсон Гринбах.
— Товарищи! Кто-то на галерке лузгал подсолнухи и плюнул лушпайкой в актрису. Вы — красногвардейцы, вы этого не сделаете. Так кто же это сделал? — загремел он патетически.
— Расстрелять такого! — раздался чей-то голос.
— Расстрелять! Расстрелять! — закричало множество голосов.
Комиссар одобрительно кивнул головой.
— Правильно!
И добавил:
— Если повторится.
В зале снова погасили свет. Концерт продолжался. Но Елисей не слушал: душа его рвалась за комиссаром. как он ему завидовал! Симка выходит перед бойцамив полном сознании своего авторитета, Он нашел нужные слова, нашел решение, которое, не расходясь с желанием массы, было все-таки его решением. Но почему он назвал шелуху «лушпайками»? Это не его словарь: он человек интеллигентный.
— Боец Бредихин, к выходу!
Леська вздрогнул.
— Боец Бредихин здесь?
— Здесь!
— К выходу!
Елисей стал пробираться между рядами. За ним пошла Тина.
В вестибюле ожидал их боец с берданкой.
— Ты Бредихин?
— Я.
— Немедля до командира.
Тина села на переднее сиденье, Леська с бойцом на заднее, и тачанка помчалась по узким улицам к опрятному особняку, одному из лучших в городе.
— Даю тебе, Бредихин, первое задание, — заговорил Махоткин. — Имеются сведения, будто Крымский банк рассовал золотой запас по самым невзрачным городишкам. Один из таких — Армянск. Так вот. Поезжай в казначейство. Тебе поручается реквизировать весь золотой фонд и доставить его в целости и сохранности, а мы уж переправим его в Симферополь. В случае сопротивления или нападения применить оружие. Все понял?
— Все.
— А тебе понятно пролетарское право реквизировать буржуйское золото?
Леська вспомнил Тину и ее реплику: «Я вернула себе свое!»
— Понятно.
— Правду говоришь?
— Правду.
— Вот и хорошо. Можешь быть вольным.
На улице по-прежнему стояла тачанка, но на ней уже установили пулемет. По обеим его сторонам поместились два бойца с берданками. На козлах, перебирая вожжи, сидел какой-то мужчина в штатском пальто, но в солдатской папахе из серой смушки.
— Будем знакомы, товарищи: я здешний ревком. Точнее, одна пятая ревкома, поскольку тут руководит «пятерка». Садитесь рядом. Поехали.
Тина стояла на тротуаре и сумрачно глядела на Леську. Он улыбнулся ей, но она не ответила. «Ревком» тронул жеребцов вожжами, и нервные звери взяли с места.
В лицо ударил ветер. Леська глубоко вздохнул и впервые почувствовал себя личностью: ему официально поручили большое дело, связанное с борьбой за революцию. От этого чувства все окружающее приобрело какое-то особое значение. Леська вспомнил стихи одного гимназического поэта:
А в поле пахнет рыжий медКоммунистических идей...
Стихи эти прежде казались ему нелепыми, но сейчас он подумал о том, что поэт что-то такое все же в них уловил. Что-то очень большое. Небывалое!
Леська всем телом повернулся к «Ревкому»:
— Скажите, товарищ: а что такое, в сущности, коммунизм?
— А кто его знает? — весело ответил «Ревком». — Есть коммунисты-индивидуалисты, есть коммунисты-анархисты. Я в этом еще не разобрался, сам плаваю. А спроси меня, что такое социализм, это я знаю крепко: ни буржуев, ни помещиков, а власть рабочая.
— А куда девать интеллигенцию?
— А интеллигенцию к стенке!
О крестьянстве забыли и тот и другой. Так оно и не узнало о своей социальной судьбе.
Подъехав к зданию казначейства, увидели на двери объявление: «ВРЕМЕННО ЗАКРЫТО».
— Ух ты! «Временно»... — сказал «Ревком». — Ты понимаешь, гимназист, в чем цымус этого вопроса? «Временно» — это значит революция. Скажи на милость! Он уже установил для нее сроки. Ах, гадина!
«Ревком» соскочил с тачанки и поманил пальцем одного из красногвардейцев.
— Боец! Ступай и приведи ко мне дворника.
Красногвардеец с берданкой вошел во двор.
— Народ знает все. От него не укрыться. Поимейте это в виду, молодной человек. Мало ли что придетсяв жизни.
Появился дворник.
— Фамилия? — строго спросил «Ревком».
— Васильев, — неестественно высоким и в то же время жирным голосом ответил дворник, точно он наелся крутых яиц.
— Имя?
— Федор.
— Отчество?
— Никитич.
— Род занятий?
— Дворники мы.
— У революции дворников нет. Будешь отныне прозываться «комендант». «Комендант казначейства»! Крепко? Так вот, товарищ комендант: хочешь пособить народной власти?
— С дорогой душой! — заорал Никитич, когда понял, что расстреливать его не будут. Он сильно кашлянул и вернул себе свой голос.
— Вот тут написано, что казначейство закрыто. Допускаю. Ну, а куда же девалось начальство? Сам-то где? Сбежал? Дома его нет, комендант.
Никитич хитровато усмехнулся:
— Да по форме вроде и сбежал, а на самом деле у меня в подвале хоронится.
— У тебя? Здесь?
— Ага.
— Вот это расчудесно! Вот это по-моему! Молодец, Никитич,— сохранил зверя для нашей охоты. Пошли, Никитич!
Начальник казначейства лежал в постели под лоскутным одеялом.
— Чем страдаете, дорогой?
— Малярия у меня. Трясет так, что просто сил нет.
Действительно, у несчастного зуб на зуб не попадал,
и вообще вид у него был самый плохой.
— Малярия? Хорошо. Очень хорошо. А только почему вы, господин, валяетесь в этом подвале, когда у вас есть мировая квартирка на Перекопской улице, дом номер четыре?
Казначея начало трясти еще сильнее.
— А разве вы меня знаете? — спросил он. — Может быть, с кем-нибудь путаете?
— Может быть, — сказал «Ревком». — А меня вы знаете?
— Впервые вижу.
— А я как раз доктор. Буду вас лечить. Ну-ка, садитесь! Да не на кровати: тут мне совсем не с руки вас выстукивать. Садитесь вон на тот стул.
— Не могу... вяло протянул больной. — Сил нет...
— Садись! — грубо прикрикнул на него «Ревком».— А то я так тебя выстукаю — не обрадуешься.
Казначей, испуганно покосившись на кровать, довольно бодро пересел на стул. Но косой его взгляд не пропал даром. «Ревком» кинулся к постели, поднял тюфяк, и все увидели на сетке два кожаных мешка, лежавших впритирку один к другому, точно два черных поросенка.
— Золотишко! — сказал «Ревком» умиленно. — Золотишко...
Он развязал один мешок, запустил туда могучую руку, набрал полную горсть царских пятерок и жаркой струей высыпал их обратно.
Леська, широко раскрыв глаза, увидел Клондайк и трапперов, которые увозили золото сначала на полярных собаках, потом на лодках, свергающихся в бездну с водопадов, наконец, на колесных пароходах с длиннющей трубой, чтобы в конце концов пропить его в любом салуне.
— Боец! — крикнул «Ревком». — Снеси мешок в тачанку. А ты, гимназист, возьмешь второй.
Красногвардеец, закинув берданку за плечо, схватил в охапку одного «поросенка» и понес его к выходу. Леска — за ним. Когда они вышли на улицу, там уже собралась толпа. Елисей подошел к тачанке и свободным движением бросил мешок прямо под пулемет, но красногвардеец кинул неладно: его мешок плюхнулся о крыло, треснул по шву и упал на мостовую. Из него хлынуло солнце и, веселя всех своим горячим блеском, покатилось каплями кто куда. «Оказывается, — подумал Леська, — когда золота много, оно отливает красным».
