Почему-то задержал шаги около хаты Егора Миронова. В деревне так всегда и говорили: «Егора Миронова», хотя сам он давно был убит и похоронен в чужой земле, в Восточной Пруссии; он солдатом прошел от самой Москвы, давно заросли травой его дороги, но люди не забывали. Жена его, Евдокия, имела большую семью; неудачно вышли замуж две дочери, вернулись домой без мужей с маленькими детьми на руках, да еще были дед и бабушка, старики.
Зотов увидел дым над трубой и решил зайти к ним. Евдокия, худая деятельная старуха, топила печку. Бедность в хате — на стене висели старенькие, обтрепанные пальтишки, валялись под столом туфли со стоптанными каблуками, на окнах вместо занавесок простиранные тряпочки — так и стеганула Зотова по глазам.
«Вот он, мой срам неприкрытый!» — Зотов сел, поздоровавшись, спросил:
— Ну как, Дуня, жизнь? — И отметил про себя: «А ведь впервые я так спрашиваю».
— Да как? Живем. — Евдокия посмотрела на него с удивлением: что это с ним? Обычно только и спрашивал про работу?
— Пацаны не болеют, что-то я слыхал?
— Витька Шуркин и правда болел.
— Теперь выправился?
— Здоровый, мне уже помогает, — улыбнулась Евдокия, показывая обломки желтых съеденных зубов.
— Одежду вам надо бы купить.
— Надо.
— Ничего, нынче, думаю, дадим по трудодню. Мы и деньгами авансировать будем.
— Сдается мне, что и летось ты говорил так?
— Говорил, верно. Да руки у нас были короткими.
Евдокия рассыпала ядовитый смешок.
— А нынче что, длинные стали?
— Вроде подлиннели…
Очутившись в переулке, он закряхтел, вспоминая усмешливый, налитый иронией взгляд Евдокии. «Народ оболванивал я, что ли? Тыкал рукой — того туда, того сюда, а вот о чем думают, ни разу не поинтересовался. Черт его знает, туп я для руководства? Колхоз никак не выправлю. Отчего?»
Он шел по деревне, отягощенный думами. Завернул в коровник. Утренняя дойка уже кончалась. В окошки, затянутые паутиной, цедился скупой свет. В станках было полусумрачно, тихонько цвинькали струйки молока о края ведер, слышались теплое коровье дыхание, шорох молодого сена в кормушках. Коровы за лето отгулялись, выгнали голод, в них не проглядывала та лютая худоба — нынешняя зима была особенно страшной, голодной: без кормов остались уже в конце января. Подошла сливать молоко Дарья Лопунова. Он спросил:
— Как дела?
— Ничего. В эти дни хорошо дают.
— Запарник в телятнике наладили?
Дарья широко улыбнулась:
— Теперь все разогретое. Телятки сразу оживились.
«Ага», — Зотов, повеселев, сдвинул на затылок кепку. Женщинам-дояркам он сказал:
— Думаю, гонять обратно коров не нужно. Пусть ночуют в поле. Вас на дойку на машине возить будут.
Вскоре он в тележке подъехал к дому агронома Васильцова: тревожился о кормах, силосе, решил с ним вместе посмотреть подсолнечник и кукурузу в поле за Горбатой балкой.
На громыхание в сенях не скоро — Зотов успел искурить полпапиросы — вышел сам хозяин, жмурясь со сна, неясно, как-то по-кошачьи поеживаясь, в майке и трусах, выглянул в дверь:
— Здравствуй, Тимофей. Ты чего?
— Спишь больно долго. Натягивай штаны, в поле заглянем.
— Погоди немного, сейчас.
Минут через пятнадцать вышел — большой, с лысиной, обложенной клочьями сивых волос, носатый, кряхтя — ему шел пятидесятый, — влез в тележку, так что та перехилилась, скрипнули жалобно рессоры. Зотов разобрал вожжи, скользнул глазами по крайнему окну добротного, светлеющего пятистенного дома: там, в просвете меж цветов в горшках, показалось круглое молодое женское лицо. Мелькнуло и скрылось.
Зотов пустил коня с места рысью, тележка дернулась; Васильцов, отдуваясь, схватился толстенными руками за поручень, повел глазами: с председателем нынче неладно…
В один миг выскочили за околицу, перевалили бугор, мимо потянулся лен, слегка буреющий на высоких, подставленных солнцу местах.
Васильцов все еще как следует не очнулся от сна с молодой женой, толстые красные губы его шевелились, на дрябловатых, уже сильно тронутых старостью щеках, тлел неровный, пятнами, румянец, глаза были какие-то опоенные.
— Медовый месяц укатал?
— Вроде бы, — Васильцов неуверенно, как-то боязливо, точно по принуждению, рассмеялся.
Зотов закурил и, выпустив дым, сказал прямо и с суровой безжалостностью:
— На новый дом позарилась небось. Зачем бы ты ей, молодой, нужен?
— Завидуешь? Понимаю, Тимофей, — несердито отозвался Васильцов, протирая носовым платком лицо.
— Прости, ежели обидел.
Васильцов неопределенно отозвался:
— Не в том, понимаешь, вопрос. Я же не обижаюсь. Жизнь есть жизнь… У кого молодая, у кого старая.
Вскоре мимо них поплыл желто-рудой, оплавленный медным зоревым светом подсолнечник, а слева потянулась чахленькая, с гнездовинами пустой земли, затянутой сурепкой и лебедой, кукуруза. За кустами, любуя глаз густой росой, привольно шелковел овес.
Остановили коня, вылезли, разминаясь, оглядывая прощупывающе поле. Овес стлался ровной бахромчатой скатертью, ниспадал в овраг и низкорослой щетинкой взбегал на бугры.
— Получше, чем в прошлом году, но и нынче худо будет на фермах с кормом, — отметил Зотов.
Молча прошагали к реденькой кукурузе. Васильцов захватил в широкую ладонь зеленый шуршащий стебель, спросил:
— Тебе не сдается, что силосовать пора?
— Пусть подрастет еще. Сено сперва надо прикончить. В Малинину отрогу вчера не ездил?
— Некогда было. С отчетами, ты же знаешь, проторчал весь день. Сивуков приезжал — говорит, последний стог уже начали.
Они осторожно, боясь помять, вышли из кукурузы, присели на меже около канавки в высокую траву. Закурили зотовский «Беломор».
Зотов как-то устало, но несломленно гнулся к земле, цепкими ореховыми глазами скользил по прожилкам зеленого широкополого лопуха. «Что с ним? В райком, кажется, не ездил? — думал Васильцов, искоса приглядываясь к напряженному лицу его. — Мудрует в последнее время, кусается…»
Кособокое поле за дорогой, грива кустов ракитника вдоль телеграфных столбов постепенно наполнились красноватыми бликами, из-под застывшего белого перистого облака, как бы уложенного спать на горизонте, выкатилось, оживляя и будя все окрест, молодое умытое солнце. Острей и слаще, словно сдернули с них покрывало, сразу пахнули поля созревающей ржи и овса. Зотов оторвался от дум, требовательно спросил:
— Как будем жить дальше, Николай?
«Мудрит, мудрит», — подумал Васильцов, медля с ответом. Зотов выжидающе молчал, упершись глазами в одну точку.
— Как жили? — Васильцов поднял вопросительно брови.
— Так, как жили, дальше невозможно!
«Муха укусила — это точно». Васильцов уточнил:
— Ты о чем, Тимофей?
— А про то, что мы народ свой, колхозников, обделяли.
— Мы? Не пойму, поясни: в каком смысле — мы с тобой?
Зотов взглянул на него, усмехнулся недобро. У Васильцова в дыбом стоявших, до желудевой желти прокуренных усах шевелилось прочно укоренившееся довольство. «Словами его не проймешь — из берданки стрелять надо!» — Зотов закряхтел.
— Подумай хорошенько, что мы давали на протяжении многих лет людям в нашем колхозе! Палочки в тетрадку…
— Ты же знаешь наши возможности, Тимофей.
— Возможности! — Зотов двинул локтями, точно ему было тесно. — Они в людях, Николай Васильевич. В людях! В нас с тобой.
— Не понимаю…
— А мы к ним спиной стоим, точнее — задом. Задом мы их, людей, видим! И ты, и я, и некоторые другие… А пора бы, пока нам самим шею не накостыляли, повернуться. Пора, Коля! Сколько мы вкруговую можем взять нынче зерновых?
— Точно сказать не могу, покажет намолот. Видимо, центнеров по тринадцать. Я так думаю.
Зотов долго молчал, обдумывая, сказал после этого решительно:
— Тогда мы дадим на трудодень по килограмму, а также попробуем авансировать.
Васильцов произнес как-то испуганно:
— Что ты! Что ты! Мы этого сделать не сможем. План недодать нельзя.
— План, который будет спущен, выполним до зернышка, а весь лишек, кроме семенного материала, уйдет колхозникам на трудодни.
— Такие дела надо бы нам, Тимофей, согласовать, — осторожно предложил Васильцов.
Зотов тяжело, с сопением встал с земли, не отряхивая мятых штанов, пошел к тележке. Васильцов шел следом, нюхал кустик полыни, мял его голубые цветочки в широкой ладони, бегал взглядом по квадратной спине Зотова. «Меняется!..» Зотов стал торопливо взнуздывать кобылу, впихивая в мягкие губы железо удил. Не сказал, а словно огрызнулся:
— У нас есть устав артели. А в нем не написано, чтоб по всякому поводу оглядываться.
— Там решим… — неопределенно буркнул Васильцов.
— Я во вторую бригаду. Ты со мной?
