Маша шла домой, обостренно чувствуя нетерпеливые прикосновения Лешки. Она раза два отталкивала с груди его горячую требовательную ладонь.
Брели потихоньку по сонной, шелестящей под ногами пыли. Луна давно ушла от дуба, застряла над лопуновской хатой, которая была по ту сторону речки. Сеялись золотым зерном звезды.
Боялась одного: его прикосновений.
Как только показался свой плетень, она ловко вырвалась из рук Лешки, юркнула в калитку, торопливо накинув с обратной стороны крючок. Лешка налег на ветхий плетень грудью: он хрустнул.
— Так быстро? Подожди!
Маша приподнялась на цыпочках, больно упершись голыми коленками в хворост, обожгла Лешку блестящим взглядом и, постукивая каблучками, протопала к крыльцу. В сенцах растаял ее смех, пропал.
IV
Жаркое пекло лето. С мая не перепало ни одного дождя. В начале июня без влаги, впустую, сухо палили грозы, раскаленный диск солнца ненадолго заволакивало тучами — они громоздились стороной. Солнце выжигало все живое. Деревня словно вымерла, онемела. В подворотнях, в тени плетней и сараев копошились разморенные куры, томились собаки. В хатах остались одни старики да детишки. Заглохла жизнь и на ферме: скот перекочевал ближе к корму, на летнее стойбище в Гумаревскую балку.
В деревне пятьдесят один двор. Лежала она в низине, припрячась от ветров, правое же ее крыло, заречное, взбегало на сухой глинистый бугор. За последние годы расстроилась также в сторону большака: там свежо, молодо светлели четыре новые пятистенки. Остальные избы стояли старые, еще те, что остались после «смуты», то есть когда разделились: лучшая, богатая часть некогда большой деревни Нижние Погосты отмежевалась, потихоньку перекочевала на чернозем за реку Рясну, в четырех километрах. Там были Корешковы, Богодулины, Лыковы, переплелись родней, деревню назвали «Пескари». В Нижних Погостах испокон что-то дружба не ладилась, частенько закипали злобноватые ссоры, драки, иногда пахло поножовщиной. Но, как река, отшумевшая по весне в берегах, улеглись страсти, и прошлое помаленьку забылось.
Рано утром в четверг нижнепогостинцы выехали на сенокос. Вторая бригада Анисима Круглякова — тридцать пять человек — прибыла в Малинину отрогу стоговать. Тонкое полевое сено — перетомленный мед, хоть чай заваривай — давно пересохло, крошилось под ногой в порошок. Перележиваться дольше было опасно: не корм соберешь — труху. К тому же не за горами была и жатва яровых; рожь тоже гнула усталый колос к земле, золотой рябью текла по залитым жаром полям.
Бригада пристроилась жить в летошних шалашах на левом берегу Угры: тут было вольно с водой, чтобы варить еду, пить, а главное — мыться после изнурительного рабочего дня.
Разбились на четыре группы. Маша попала вместе с Верой Крагиной и Любой Змитраковой. Уместились в одном шалаше над самым берегом: отсюда начинался крутой, восьмисаженный спуск с нагой обветренной глиной, едва прикрытой у самой воды лозняком, красноталом.
На другой день к ним в шалаш перебралась еще Анисья Малашенкова — сильная сорокалетняя баба, вдовеющая с самой войны.
Сдвигал сено в валки на конных граблях Сивуков. Голый, в одних трусах, с замотанной полотенцем головой, Сивуков гонял коней по рядам, истекая потом, покрикивал:
— Шевелитесь, девочки, дождь бы не натянуло!
Но сизое небо, кроме яростного солнца, пока ничего не сулило. К навильнику не притронуться рукой — успели набить мозоли: гребли в перчатках. Анисья, как самая сильная, ухая, отрывала вилами от земли огромные беремя, вершила копешки. Люба, Вера и Маша, повязанные по самые глаза косынками, гнали вилами трескучие вороха сена.
Они поснимали кофты, а Вера и юбку, стеснительно поглядывая на Сивукова, — отворачивались, когда тот подгонял близко косилку.
— Девчата, вы меня не бойтесь, я смирный! — крикнул им Сивуков: сам же жадно, как кот, маслился взглядом, бегая по их спинам.
— Испугались, дожидайся, — отругнулась Анисья.
В ложбинах высоких грудей Анисьи копился, блестел пот. Она сняла резавший спину лиф, рукавом кофты утерла влагу, пробормотав:
— Прямо Африка!
— Градусов, тридцать пять. Давно такой жарищи не было, — отозвалась маленькая чернявая Люба.
Плечи Маши — она тоже сбросила стыдливо кофточку — словно покрылись лаком. Вера, высокая, с угловатыми плечами, проговорила сквозь смех:
— Нас, девчонки, только на кино снимать.
Когда Сивуков завернул стрекочущие грабли, Анисья попросила:
— Ох, погодь ты трошки, пусть немножко жару сгонит. Невозможно!
— Кругляков приказал отрогу нынче убрать. Тпру-у, че-орт!
Сивуков слез, поправил сбившуюся шлею на одной взмыленной кобыле, опять взобрался на железное, по форме трефы, сиденье с подстеленной и вмятой охапкой клевера, оглянулся на полураздетых копнителей, даже губы раскрыл от изумления:
— Мощные вы… — пробормотал он, неспокойными руками наматывая на ладонь вожжи.
— Чего уставился! — осердилась Вера. — Будто не видел?
Как черная птица, сеногребка снова поплыла в травяное дымящееся марево, окунулась в ложбинку, Пропала в ней, выползла, загибая по кругу. Стрельчатый, однообразный звон кузнечиков сгущал жару. В ближних кустах попискивали молодые дрозды. А в воздухе по-прежнему лютовало одно колючее, ненасытное солнце. От травы текла густая, тягучая, точно патока, сладость.
Маша нет-нет да и ловила себя на мысли, что часто засматривается на дорогу в сторону Нижних Погостов. С чего бы ей туда смотреть? Это странное, нетерпеливое чувство приходило к ней всегда, как она расставалась с Лешкой. Вот и сейчас невольно глаза высматривают, не спрыгнет ли с попутного грузовика он, единственный, желанный? А ведь давала себе зарок: до расписки и не думать о том запретном и стыдном, чего добивался Лешка…
К вечеру, когда немного сбавила жара, работа пошла ходчее, веселей. Закопнили почти всю отрогу: осталось немного за бугром. Девчата так разработались, что казалось, могли двигать граблями безостановочно. Сивуков распряг наконец-то замученных коней и, не стреножа, а лишь спутав, пустил пастись около Угры.
Солнце сверкало над лесом, садилось в раскинувшееся на полнеба огниво. По низине, за рекой, едва угадываемые, вились сумерки.
Сивуков, словно ослепший, утирая лицо и грудь рубахой, пополз под берег — купаться. Оттуда, снизу, крикнул:
— Идите, девчата! Я вас топить буду!
— Мы с тобой не мечтаем, — сердито бросила Вера.
Сивуков слыл бабником — девчата побаивались его быстрых, грубых, нахальных рук.
Наскоро похватав в шалаше полотенца и мыло, стайкой ушли метров на триста ниже по течению: тут была отмель с крепким дном и узкой полосой песка на берегу. С того берега вода отливала закатным разящим огнем, струилась, а с этого стояла недвижная, голубая, тихая.
Они разделись совсем. Маша стыдливо загородилась руками. Анисья, похлопывая себя по грудям, усмехнулась:
— Стыдливая. — Прибавила, поучая: — Привыкать пора бы. Бабе своей красы стыдиться нечего.
Она плашмя, грудью ударилась о воду, поплыла рынками к другому берегу. Маленькая и диковатая Люба, всегда боявшаяся воды, взвизгнув, села на мелком — она не умела плавать.
Вера поплыла свободно, ровно выбрасывая руки, — саженками. Маша, умевшая кролем, стала догонять Веру, обернувшись, крикнула Любе:
— Купайся смотри у берега!
Вскоре легли на теплый песок. Анисья начала чесать гребенцом длинные темные волосы; они текли волной под руками. Вера погладила ее могучую спину, спросила:
— Отчего, Аниска, у тебя детей не было?
Анисья долго не отвечала. Сказала, поглядывая за реку:
— От котов не хочу, а муж знаешь где… С войны не вернулся. Жили с ним мало.
— Ты вот золото, а Нюрка Ухтина — прости господи, а каким мужчиной владеет. Не пойму я это, — задумчиво проговорила Люба.
— С мужиком жить — ума большого не надо, — прищурилась Анисья, немного погрустнев, но тут же встрепенулась, и на лице ее разлилось обычное, ровное выражение доброты и ясности.
— Любовь, однако, тяжело найти, вздохнула Вера, — она не валяется.
— Это точно, — сказала Люба.
— Вы-то что знаете обо мне? — громко и насмешливо спросила вдруг Анисья. — Водку пью, матерщинюсь? Правда, бывает. А я, может, присушенная, девки.
— Это чем же? — попытала, блестя глазами, Люба.
— Любовью своей. Старой, какая была и которой никогда не быть уже. Была, да сгорела.
Они замолчали. Вера провела ладонью по животу, швырнула на него горстку песка.
— Хороший был твой Егор? — спросила она Анисью после молчания.
— Хороший?.. Кому как. А мне — лучшего б в мире не надо. В свете с огнем не найдешь. Тряхнет, бывало, чубом — меня наскрозь так и прожжет, умел он так делать. Тряхнет — меня как иглой в сердце, — Анисья сильно, до хруста потянулась. Затем, раскрыв изумленные глаза, словно увидела что-то ранее недоступное, умолкла на мгновение. — Помню, как я его провожала, он взял мою руку и сказал: «Коли убьют — так ты не горюй, ты у меня вечная». Потом знаете как было: запел паровоз, а я подумала: «Это он нас разлучил навеки». А потом листок бумаги — и все. — Анисья сердито и быстро встала на ноги. — Айда, девчата, завтра опять вставать рано.
