— И всегда любила, — добавила Джина, смахивая со щеки непрошеную слезинку. — Только не нужно ничего говорить.— Она коротко улыбнулась, но ее нижняя губа дрожала.
Он поднялся и начал обходить стол, понимая, что должен что-то сделать. Но Джина жестом остановила его и слегка подалась назад.
— Не надо... не надо быть милым. — Ее короткий смех прозвучал как разбитое стекло. — Это ни
к чему. Но ты должен знать: здесь я не останусь. Я уезжаю. Завтра.
— Уезжаешь? Куда? Зачем?
— В Колорадо. На некоторое время я остановлюсь у брата, пока не найду себе какое-нибудь другое место. — Она отступала к двери, не спуская с него глаз, словно боясь, что он может удержать ее. — Я не могу остаться здесь, Адам. Не могу растить своего ребенка рядом с отцом, которому он не нужен. И не могу быть с тобой, зная, что ты не любишь меня. Мне нужно что-то изменить в своей жизни. Мой ребенок стоит того, чтобы быть счастливым. И я тоже.
— Ты так быстро на меня все это обрушила. Я даже не знаю, что сказать...
— Ничего и не надо. — Ее пальцы сжались вокруг ручки двери. — Тебя это уже не касается. Так что....
Она изменила всю свою жизнь из-за него. Адам чувствовал себя мерзавцем, хотя не мог заставить себя признаться в этом. Она не должна уезжать. Не должна из-за него покидать дом, который успела полюбить.
— Джина, черт возьми...
Она тряхнула головой.
— Все случилось, как и должно было случиться. Так что прощай. Будь здоров.
Она ушла, а Адам остался. Именно так, как он и хотел.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
— Ты просто дурак, Адам.
Адам ни разу не поднял глаз, пока Эсперанца подавала ему завтрак, сопровождая это своими нелестными комментариями. Он сидел во главе длинного стола из вишневого дерева — один человек за столом для двенадцати.
Совершенный итог всей его жизни.
Кофе давно остыл, но вряд ли стоило просить сварить свежий. Яичница была жидкой — он ненавидел такую, и Эсперанца хорошо знала это. Бекон подгорел с одной стороны и остался сырым с другой. Тосты можно было смело выкидывать.
Впрочем, сегодняшний завтрак не многим отличался от остальных, с тех пор как уехала Джина.
Но жаловаться было бесполезно. Эсперанца слишком давно жила в этом доме. Если женщина шлепала тебя, когда ты еще был ребенком, едва ли можно надеяться приобрести авторитет в ее глазах теперь.
— Спасибо за завтрак, — сказал Адам, ковыряя вилкой яичницу и гадая, сможет ли он съесть хотя бы кусочек с краю.
Черт возьми, он не говорил Джине, чтобы она уезжала, она уехала по свой воле. Но для Эсперанцы этот факт, казалось, не имел никакого значения.
Значило ли это что-нибудь для него самого? В который раз Адам подумал: а что сейчас делает Джина? Сидит за столом вместе с семьей ее брата?
Разговаривает и смеется, наслаждаясь общим весельем? Вспоминает ли она его хоть немного? Или же вовсе о нем не думает?
— Похоже, ты так и собираешься сидеть здесь, ничего не делая, пока мать твоего ребенка пропадает в какой-то глухомани. — Эсперанца стояла у стола, скрестив на груди руки. Ее темные глаза сверкали негодованием, губы почти исчезли в гневной складке рта.
Адам попробовал проглотить кусочек яичницы. Этот разговор продолжался уже три недели. При каждой возможности Эсперанца то горько сокрушалась, то бранила его.
— Колорадо вовсе не глухомань.
— И то верно.
Адам бросил вилку, приговорив себя еще к одному голодному дню. Может, ему съездить позавтракать в город? Но от этой мысли пришлось отказаться. В городе полно людей. Им захочется поговорить с ним. Выразить ему свое сочувствие. Сказать, как они сожалеют о том, что его брак просуществовал так недолго...
— Тебе надо бы привезти ее обратно.
— Эсперанца, Джина уехала, потому что хотела уехать. У нас был договор. Все условия выполнены.
— Договор! — Это слово несло в себе столько неприятия, что казалось, весь воздух наполнился его вибрацией. — У тебя был брак! И будет ребенок. Ребенок, которого ты никогда не увидишь. Это то, что тебе нужно, Адам? Это та жизнь, которую ты хотел для себя?
Нет, подумал Адам, мрачно глядя на стул, где обычно сидела Джина, Он представил себе ее улыбку. Ее смех. Нежное прикосновение пальцев, когда она касалась его руки. Он даже не подозревал, как привык видеть Джину каждый день. Слушать ее. Говорить с ней. Спорить.
Через несколько недель жизнь на ранчо Кингов вернулась к привычному течению. Цыганские лошадки вернулись к Торимо. Тоненький ручеек покупателей, которые приходили посмотреть на них, иссяк. Не было свежих цветов в вазах, потому что некому было их собирать. Вечерняя тишина больше не нарушалась звуками телевизора, и нигде не валялись пакетики попкорна, потому что Джина... ушла от него.
Не было больше жизни на ранчо Кингов.
Его мир снова стал черно-белым, таким, к которому он когда-то привык и который хотел обрести вновь. Только теперь... он ненавидел его. Ненавидел это однообразие. Эту тишину. Эту бесконечную монотонность существования, подобно завтракам Эсперанцы.
Но теперь уже ничего не изменить. Джина ушла. Она решила строить свою жизнь без него. И это было к лучшему. Для нее. Для их ребенка. Для него самого. Он был почти уверен в этом.
— Ее нет уже три недели, — напомнила Эсперанца.
Три недели, пять дней и одиннадцать часов.
— Ты должен поехать за ней. Привезти ее обратно. Ее место здесь.
— Не так-то это просто.
— Настоящие мужчины справились бы с этой задачей, — сказала Эсперанца, убрав со стола почти нетронутый завтрак, и направилась в кухню.
Адам развернулся на стуле и рявкнул ей вслед:
— А я и есть мужчина!
— Но не из самых умных! — прокричала ома в ответ.
— Я тебя уволю, Эсперанца!
-Ха!
Адам откинулся на спинку стула, уронив на грудь голову. Увольнять Эсперанцу было без толку. Ома все равно никуда не уйдет. И будет здесь еще по крайней мере лет двадцать, используя любую возможность, чтобы заставить его чувствовать себя ничтожеством.
Но разве он заслуживает лучшего? Он дал уйти Джине, не сказав ни единого слова, потому что не хотел рисковать, взяв на себя заботу о ней. Заботу об их ребенке.
Что делало его, по сути, трусом.
А каждый знает, что трус умирает тысячу раз.
К полудню Адам был уже зол на всех. Он закрылся в своем кабинете, сделал несколько звонков и начал размышлять о своих перспективах. Землю ом получил. Теперь ему нужно сосредоточиться на чем-то другом.
Стук в дверь вывел его из себя.
