– Почему же ты хочешь, чтобы он не носил имени отца?
– Да ведь мы будем жить во Франции – запиши его на свое имя.
– Но если мы не повенчаемся, ты останешься русской подданной, и ребенок твой будет незаконным! Ты удивляешь меня, Тата! – говорит он, спуская с дивана ноги в золотых котурнах.
– Ах да! Ну хорошо.
– Странный тон у тебя! Точно тебе нет дела до твоего ребенка! А я желаю, чтобы он был законный, чтобы какой-нибудь дурак не смел бросить ему прозвище «batard», чтобы он не стыдился потом своих родителей.
– Ну хорошо, хорошо. Повенчаемся. Когда хочешь?
– Конечно, как можно скорее. Как только ты окончишь свои дела, мы едем в Париж. Меня настоятельно туда требуют, теперь я не могу забрасывать свои денежные дела и должен усиленно работать, чтобы дитя не нуждалось. Я надеюсь, что через месяц мы будем женаты.
– Ну ладно.
– Мы, Татуся, повенчаемся, кроме мэрии, и в англиканской, и в православной церквях.
– Это уж, кажется, лишнее.
– Нет, нет, Тата, – умоляет он, – мне этого так хочется, ты меня огорчишь.
– Ничего, ничего, мамаша, – вмешивается Васенька, – ничего, так покрепче будет.
Я молчу. Мне все равно! Венчайте меня по православному, по-англикански, в синагоге, в пагоде… в пирамиде наконец, если вам это угодно!
Старк ушел куда-то, и я пользуюсь случаем прочесть письмо из Петербурга. При нем я не могу читать этих писем.
Известия меня ужасно расстроили: заболела Марья Васильевна, Катя везет ее в Петербург. Илья пишет, что у нее какая-то внутренняя болезнь и доктора в Тифлисе советуют сделать операцию. Илья опасается, что это рак, в их семье все умирают от рака. Он очень удручен, это видно по письму.
«Я даже рад, – пишет он, – что ты останешься лишнее время в Риме, пока маме будут делать операцию». Я не нужна, не нужна ему, он не зовет меня разделить с ним горе, пережить тяжелое время вместе. Пусть, это так и надо, но мне невыносимо тяжело.
Я приеду, буду собирать мое имущество, укладывать, разорять гнездо, к которому привыкла, в котором была счастлива, с которым так сжилась. Там я жила свободно, свободно работала…
Зачем я об этом думаю? Это все кончено, кончено. О, как тяжело, как мне невыносимо тяжело! А слез нет…
Старк сегодня очень весел. Я ему сказала, что он позирует в последний раз, и это привело его в восторг.
Он шалит, смеется, уверяя, что ему надо размяться, схватывает рапиру и начинает гоняться за Васенькой. Они прыгают через стулья, роняют подрамники.
Входит Латчинов.
Он, как всегда, спокоен и шутливо изящен. Он подносит мне букет орхидей и, обращаясь к Старку, говорит:
– Конечно, когда вы существовали в отдаленные века, вам приносили в жертву гранатные яблоки, розы, белых козлят, а теперь при вашем втором воплощении, в наш век прозы, вот вам сигары. Попробуйте, я достал их случайно, кажется, недурны.
Он передает Старку коробку и прибавляет шутливо:
– Сегодня против обыкновения Дионис, кажется, не гневается?
– Да уж лучше бы сидел сычом, как всегда, – говорит Васенька, выходя из алькова, куда Старк загнал его, – а то расшалился, сладу нет, чуть мне глаза не повыколол.
– Вербер! Я хочу научить вас фехтовать! – говорит Старк. – Ну, голубчик, ну возьмите рапиру, встаньте вот так! Раз!
Держа рапиру в одной руке, другой он берет ее за конец, слегка откинувшись назад, улыбается. Как в эту минуту он красив!
Лицо его горит от недавней возни, грудь высоко поднимается.
– Два! – он неожиданно делает выпад. – Ну вот вы опять в угол!
– Дайте-ка мне рапиру, – просит Латчинов, – я когда-то недурно фехтовал.
Они нашли маски, но нагрудников и перчаток у меня нет. Старк ужасно огорчился.
– Приходите ко мне, у меня все это есть, и мы посмотрим, могу ли я постоять за себя на случай дуэли, – улыбается Латчинов. – А с вами случалась такая неприятность?
– О нет, я кроткое существо! – отвечает Старк, делая наивную физиономию.
– Не верьте ему, Александр Викентьевич, он самый несносный бретёр, – вмешиваюсь я. – Смотрите на руку, у плеча след от пули, здесь шрам от шпаги, еще бы на два сантиметра и прямо в сердце! Хорошо, что я поторопилась написать его, а то через несколько лет, если его не убьют, вся модель будет в изъянах!
– Нет, Тата, – хватает он меня за руку, – разве теперь я стану рисковать жизнью по пустякам, как прежде? Теперь моя жизнь нужна, она мне дорога, ты сама понимаешь это.
– У меня, – говорит Латчинов, – чуть не вышло дуэли из-за карт.
– Вы разве игрок?
– Я никогда не играл, но единственный раз, что я сел играть, я поссорился с моим партнером, и дуэль не состоялась только потому, что мой противник умер накануне от разрыва сердца. Я ужасно жалел, что не я убил его.
– Фу, Александр Викентьевич, – возмущаюсь я, – неужели вам было бы приятно убить человека?
– Я знаю! Это было год назад, здесь, в Риме, – неожиданно восклицает Васенька. – Все много об этом говорили, вы должны были драться с бароном Z.
– С бароном Z.? – спрашиваем я и Старк одновременно.
– А ты, Тата, откуда знаешь про него?
– Мне рассказывал Сидоренко! – смеюсь я.
– Ах болтун, – тоже смеется Старк. – Вот сплетник-то! Так Z. умер! Я тебе, Тата, расскажу потом ужасно смешную историю про него.
И вдруг Старк заливается неудержимым хохотом и валится на диван.
– Чего вас проняло-то? – удивляется Васенька. – Ой, уймитесь вы, а то Татьяна Александровна еще после «Гнева»-то «Смех Диониса» для пандану захочет написать. Сами тогда ругаться будете.
В самом деле, как всякое его движение просится на картину! Каждая поза, которую он принимает на диване, грациозна. Но отчего во мне нет прежней страсти? Или я сгорела на этой любви?
Бабочка потеряла радужные крылья, розы осыпались, фейерверк потух!
Старк, немного успокоившись, взглядывает в лицо Васеньки и опять валится на диван в порыве неудержимого смеха.
– Ну, Дионисий, вы лопнете этак-то! – говорит тот. – Хорошо, что у вас жиру мало, а то бы вас кондрашка хватил! Да перестаньте вы, ну вас! Вспомните хоть то, что вы без брюк, а здесь дама. Старк поспешно вскакивает с дивана и обдергивает свою шкуру пантеры с таким испугом, что я, взглянув в его растерянное лицо, сама начинаю хохотать, но смех мой замирает, когда я случайно оборачиваюсь к Латчинову.
На его всегда спокойном лице застыло выражение страха и скорби. Отчего это?
– Ну, Эдди, – говорю я, – довольно, иди-ка позировать, а то я на завтра назначу еще сеанс.
– Ой! Нет, нет! – пугается он. – Невольники! Где мой тирс! За мной, менады! Эвоэ! – кричит он, бросается к подиуму и одним прыжком вскакивает на него.
Письмо от Жени, со множеством марок – целая рукопись.
«Милая сестричка, я писала это бесконечное письмо три дня, но вы уж соберитесь с духом и прочтите все до конца…»
Это целая поэма. Чистая, светлая поэма чистой любви.
«Он еще молод, всего четыре года как окончил университет, но уже написал историческое исследование, которое заметила критика…» Следуют вырезки из газет.
Он ей был представлен подругой в концерте, но оказалось, что они были знакомы еще детьми на Кавказе. «Мы слушали вместе симфонию Бетховена…»
Она хотела мне уже давно написать об этом, но не совсем была уверена в своем чувстве. Теперь же уверилась и решила, что я первая должна узнать об этом.
«И представьте, Татуся, он с бородкой! Мне кажется, что так и надо, хотя он сбрил бы ее непременно, если бы я попросила…»
Свадьба отложена, потому что теперь не до того. Марья Васильевна приехала с Катей. Операция назначена через неделю в одной из лечебниц, куда ее уже поместили.
Я читаю, слезы не текут из моих глаз, а остановились в горле и душат меня. Я не нужна, меня не зовут. Но ведь я по доброй воле ушла оттуда и готовлю им всем удар. Да, может, это и не удар совсем! Тем лучше. Прежде в такие минуты я бежала к Старку и все забывала, а теперь мне нет забвения в его объятиях.
Да и он, как Иосиф Прекрасный, убегает, когда страсть начинает охватывать его.
– Я такой несдержанный, Таточка, я могу нечаянно сделать тебе больно, слишком крепко обнять!
По ночам он вскакивает с постели и умоляет:
– Не целуй меня, милая, ты знаешь, что я теряю рассудок от твоих поцелуев, не говори… Слова твои кружат голову, я теряю с тобой память, а надо помнить о нем!
Он меня постоянно упрекает в недостатке любви к будущему ребенку.
Неправда! Я уже люблю его, отдаю ему свою свободу, родину, привычки, может быть, искусство – и не проклинаю его.
Я его уже люблю. Бедная крошка!
Но почему он бедный? У него будут все удобства жизни, хороший уход, обожающий отец, любящая мать… И все же мне его ужасно жалко.
«Дионис» окончен.
Все знакомые и даже незнакомые перебывали у меня в мастерской. Я слышу столько похвал и от таких знатоков, что должна бы быть счастлива.
Но когда я положила последний мазок и отошла от картины, мои личные ощущения так властно захватили меня, что я поняла, что теперь надо вернуться в мир, к людям, к своим горестям и заботам.
