— Убедил? — спросила Блё.
— Он раздражает, — ответил Красовщик.
— Я тебе говорила.
— По-моему, все из-за того, что у тебя большая голова.
— Ничего она у меня не большая.
— Нужно найти такого художника, которому нравятся женщины. Тебе лучше женщиной.
И вот в Лондоне, в Национальной галерее Люсьен теперь стоял перед картиной Джозефа Мэллорда Уильяма Тёрнера, на которой трепало штормом пароход: то был гигантский вихрь красок и мазков — крохотный кораблик, казалось, заглатывала пасть чистой ярости.
— Вот где начинается подлинная живопись, мне кажется, — произнес Люсьен. — Вот где предмет сдается чувству.
Жюльетт улыбнулась.
— Рассказывали, он сошел с ума и привязался к мачте парохода, шедшего прямым курсом в снежный буран. Чтобы только самому посмотреть, как на самом деле движется шторм. Изнутри.
— Правда? — Интересно, подумал Люсьен, откуда простая модистка знает столько про живопись?
— Правда, — ответила Жюльетт. Неправда. Сам Тёрнер ни к какой мачте не привязывался. «Будет весело, — сказала ему она. — Не дергайся, я только этот узел поправлю».
В Лондоне они провели неделю и вернулись в монмартрскую мастерскую так, что никто и не заметил, что они уезжали. Люсьен вошел и рухнул ниц на рекамье. Жюльетт растирала ему шею, пока не удостоверилась, что он уснул, затем поцеловала в щеку и вытащила из его кармана ключ от сарая, чтобы запереть за собой дверь.
Выйдя в теплый осенний вечер, справа она заметила тусклый мазок движения. За ним — ослепительная вспышка, потом — ничто.
По всему кварталу лязгнуло, словно в засурдиненный треснувший колокол. Даже те немногие холостяки, что ужинали pot-au-feu в crémerie мадам Жакоб на другой стороне площади, подняли головы от своих говяжьих рагу и переглянулись. В глазах у них читалось: «А это еще что за херотень?»
А в проулке Жюльетт лежала у дверей сарая вполне без чувств. Весь ее лоб заплывал черно-багровым синяком.
— Маман, — сказала Режин. — Мне кажется, ты ее убила.
— Ерунда, все с ней будет прекрасно. Сходи посмотри, как там твой брат.
И мадам Лессар выпрямилась над поверженной натурщицей с тяжелой стальной сковородой для crêpes в руке.
— Может, ее внутрь хоть занести?
— Жиль вернется — тогда и занесем.
— Но маман, Жиль уехал на работу в Руан. Он только завтра дома будет.
— А, свежий воздух ей полезен. — Она переступила через Жюльетт и вошла в мастерскую. — Просыпайся давай, Люсьен. Сестра волнуется.
Двенадцать. Le Professeur Deux
Эмиль Бастард жил в домике, который ему в Дебрях завещал отец, — на северо-западном склоне Монмартра, чуть ниже «Галетной мельницы», чуть выше кладбища. После смерти отца он настелил в домике деревянный пол и провел в него воду, а беговые дорожки и клетки, оставшиеся после грызуньей инсценировки «Бен-Гура», убрал, но жилье все равно осталось не менее эксцентричным, нежели при Ле-Профессёре-I. Миниатюрный ипподром уступил место полкам и столам, заваленным всевозможным околонаучным bricolage — от крохотных паровых турбин до измерительных приборов: лабораторное стекло, пузырьки с реактивами, образцы минералов, батареи и трансформаторы Теслы, людские черепа, нерожденные зверюшки в банках, косточки динозавров и часовые механизмы, умеющие выполнять разнообразные и часто бессмысленные задачи, — к примеру, заводное насекомое, которое бегает по полу и считает оброненные ореховые скорлупки, а потом сообщает о найденном трезвоном крохотного колокольчика.
Как и отец прежде, Эмиль Бастард был ученым и академиком — он преподавал в Académie des Sciences и занимался полевыми исследованиями сразу по нескольким дисциплинам. В Académie его считали чем-то вроде «человека эпохи Возрождения», а население Монмартра полагало чудаком и безобидным психом. Как и отца, его звали Ле-Профессёром.
Профессёр сидел за письменным столом и перебирал заметки, которые делал в недавней спелеологической экспедиции, и вдруг его встряхнул стук в дверь. Такого почти никогда не случалось. Он открыл дверь и увидел очень низенького, однако хорошо одетого человечка — в котелке и с кожаным ранцем через плечо. День был теплый, и человечек нес сюртук на руке, а рукава его были закатаны по локоть.
— Bonjour, Monsieur Bastard, я Анри де Тулуз-Лотрек, художник. — Человечек протянул карточку. — Я пришел в интересах нашего общего друга. Месье Люсьена Лессара.
Профессёр взял карточку Анри и шагнул в сторону, чтобы Тулуз-Лотрек протиснулся в дверь.
— Входите, прошу вас. Пожалуйста, садитесь. — Он показал на диван — там уже восседал частично реконструированный скелет ленивца. — Зверя можно сдвинуть. Это мой нынешний проект.
Профессёр выволок стул из-за стола и уселся напротив гостя. Он был так же высок, как Анри низкоросл, и очень худ в придачу: во фраке он напоминал насекомое — богомола с бакенбардами.
Под ногой Анри хрустнула скорлупка фундука, и художник поморщился.
— Извините, — сказал Бастард. — У меня тут одна машинка скорлупу считает.
— Но зачем по всему полу разбросано?
— Я же сказал, у меня машинка ее считает. Хотите посмотреть?
— Быть может, в другой раз, благодарю, — ответил Анри. Он снял котелок и водрузил его на череп ленивца — тот являл тревожно меланхоличное выражение, вероятно, потому, что скелет собран был не до конца. — Насчет Люсьена Лессара.
— Да, и как там мальчик?
— Вы давно с ним знакомы?
— Больше двадцати лет. Мы познакомились, когда он был совсем маленьким, еще в Прусскую войну. Мой отец отправил его одного ловить крыс в старой гипсовой шахте у кладбища. А когда я про это узнал, пошел за ним. Беднягу Люсьена я поймал, когда он выбегал из каменоломен в полном ужасе. Отец мой был блистательный ученый, но в обращении с детьми далеко не всегда включал здравый смысл. Он относился к ним, как ко взрослым, только маленьким. Ничего личного.
Анри отмахнулся от извинения.
— Люсьен меня беспокоит. Объяснить трудно, но у меня ощущение, что на него действует некий наркотик. — С этими словами он открыл ранец и вытащил горсть тюбиков краски. — Полагаю, в эту краску подмешан какого-то рода психодислептик — вещество, влияющее на здоровье и рассудок Люсьена.
— Понимаю. — Профессёр взял у Анри тюбики, отвинтил крышечки со всех поочередно и каждый тюбик понюхал. — Похоже, растворитель — льняное масло.
— Профессер, не могли бы вы их проанализировать у себя в Академии? Нет ли в них чего-нибудь вредного?
— Я разберусь, да, но сперва скажите мне, какого сорта поведение вызывает у вас беспокойство. Даже обычные масляные краски содержат вещества, которые могут оказаться токсичными и вызывать симптомы безумия.
— Он заперся в сарае за своей булочной с красивой девушкой и почти не выходит оттуда. Его сестра очень переживает. Говорит, он перестал печь хлеб и, похоже, больше не ест. Говорит, только сношается и красит картинки.
Профессёр улыбнулся. Люсьен рассказывал ему о своем друге-графе и его склонности к дансингам и борделям.
— Со всем должным уважением, месье Тулуз-Лотрек, но чем это отличается от вашей жизни?
— Я вас умоляю, месье профессор, но я экспериментировал с абсентом и могу свидетельствовать о его опасных галлюциногенных свойствах. В особенности — о его способности превращать дурнушек в красавиц.
— Ну, это восьмидесятиградусный спирт, а полынь в нем ядовита. Подозреваю, после приема у вас перед глазами мелькает ваша собственная смерть.
— Да, но с изумительнейшим бюстом. Как вы это объясните?
— В том-то и закавыка, — ответил Профессёр. Вопреки любой рациональности, он любил искать ответы даже на самые нелепые вопросы.
— В общем, — продолжал Анри, — я подозреваю, что в красках что-то такое содержится — и оно воздействует так же. И наш друг Люсьен подпал под его воздействие. Кроме того, я полагаю, что и сам находился в прошлом под действием того же наркотика.
— А нынче — нет?
— Нет, нынче я просто вольнодумец и блядун. А в прошлом у меня — одержимость и любовь. Именно под их чары, мне кажется, и подпал Люсьен.
— И кто, по-вашему, его эдак травит?
— Я убежден, что составлен заговор — между той самой девушкой и ее сообщником, торговцем красками.
— А их мотив?
— Соблазнить Люсьена.
— И вы сказали, она очень красива?
— Изумительно. Вся сияет красотой. Так, что раздражает.
— Месье Тулуз-Лотрек, я могу понять, зачем кому-то понадобится сговариваться и соблазнять вас. У вас есть титул, вы, я полагаю, наследник немалого состояния, а Люсьен — всего лишь бедный сын булочника. И хотя он может быть небездарным художником, это, как вам отлично известно, отнюдь не гарантия того, что он когда-либо стяжает успех либо финансовое вознаграждение своим трудам. Итак, еще раз — каким может быть мотив?
