Похоже, в сходном состоянии пребывает и Илья. Его выход на пляж произведет такой же тихий фурор, что и выход Елизаветы. После чего берег, где он решил отдохнуть, можно смело переименовывать в Берег Скелетов.
Им будет комфортно в одном и том же месте, как его не назови, Елизавета чувствует странную, почти иррациональную симпатию к жертве СПИДа. Раскаленный штырь никуда не делся, он по-прежнему орудует в ребрах, убить не убьет, но покалечить может.
Наталья между тем открыла холодильник и внимательно изучает его содержимое.
— Вот зараза! Не жрет ни черта!.. Глядишь, и вправду скопытится.
Она снова лезет в свою сумку, достает полиэтиленовый мешок и принимается сбрасывать в него какие-то коробочки, банки, пакеты с молоком и кефиром — очевидно, с вышедшим сроком годности. Их место занимают другие коробочки, банки и пакеты, извлеченные из сумки.
— Слышь, Элизабэтиха… Нужно проследить, чтобы он ел, хоть и понемногу.
— Не думаю, что он меня послушает. Он меня в упор не видит, оскорбляет даже.
— Это ничего. Это он выкобенивается. Отрывается на нас, раз уж никого другого нет рядом.
— Никого-никого? Совсем никого? — Штырь совсем обнаглел, одних ребер ему мало, ему просто необходимо проникнуть глубже, прошить навылет Елизаветин позвоночный столб.
— Совсем.
Праматерь направляется к двери, ведущей в комнату, и проверяет, насколько плотно она закрыта. Удостоверившись, что все в порядке, она подходит к окну и манит Елизавету пальцем.
— Не дай бог никому так умирать, — холодный шепот Праматери проникает внутрь, вымораживает ушную раковину и несется дальше, в мозг, скрючившийся и застывший в преддверии нового ледникового периода. — Все его предали, все о нем забыли. Отворотили рыла. Я понимаю, когда старичье… Нет, не понимаю, но могу принять как данность. А здесь… Он ведь еще молодой мужик… Только-только тридцать два исполнилось. И вот, пожалуйста, подыхает как собака, в полном одиночестве. А ведь когда-то народу вокруг него крутилось — что ты!.. И называли его человек-праздник… А теперь… Кончился праздник. Одни немытые тарелки и остались… Ну, не реви, дурища! Экая ты тонкослезая… Если задуматься, таких несчастных по разным поводам — миллионы, обо всех не наплачешься.
Праматерь еще не знает, насколько сентиментальна Елизавета Гейнзе. Хлебом ее не корми — дай только поплакать. А повод всегда найдется. Вереница бессмысленных, но трогательных фильмов, старая песня «На безымянной высоте», открытия и закрытия Олимпийских игр, телеочерки о приютах для животных, телерепортажи об отлове бродячих собак, платные объявления в газетах «Усыпление без боли. Вывоз к месту захоронения. Недорого, конфиденциально»; рассказы очевидцев о мироточащих иконах и схождение в прямом эфире Благодатного Огня. Сокрушительное воздействие на слезные железы Елизаветы оказывает также один только вид нищих, калек, сиамских близнецов, больных детей и всех детенышей всех животных — от пресмыкающихся до млекопитающих. Карлуша, зная об этой Елизаветиной слабости, постоянно донимает ее: «Ты бы так об отце родном переживала, как о ком ни попадя, — все мне радостнее было».
Карлуша неправ, как раз о нем Елизавета переживает больше всего. Только почему-то без слез. А разнесчастный Илья заслуживает сострадания больше, чем кто-либо другой, чем недавно вылупившийся цыпленок или крошка-ящерица агама.
— …Сама никогда не плачу. И не люблю, когда другие сырость разводят, —
Наталья запускает руку в лифчик и вынимает носовой платок с героями мультика про львенка и черепаху. Такими умилительными, что Елизавета разражается новым потоком слез.
— В сырости никакой правды нету, — говорит Наталья, вытирая Елизаветино лицо. — Рыдать легче всего. Ты попробуй не рыдать, а дело делать.
— Я буду… Буду делать. Но можно пока поплачу?
— Даю минуту. Если не успокоишься — придется башку твою дурацкую под холодную воду сунуть.
Чтобы успокоиться, загнать слезы внутрь, Елизавете требуется даже меньше минуты; в этом тоже особенность ее сентиментальных приступов, они не длятся долго.
— А почему Илья зовет тебя Акэбоно? Кто такая Акэбоно?
Возможно, Акэбоно — это еще одна разновидность Элизабэтихи, восточная. С прицелом не на вшивую городскую баню, а на церемониальное омовение у монастыря Хорюдзи в период цветения сакуры. Ведь имя-то японское.
— Не «такая». Такой. Акэбоно Таро. Как его… сумоист. Великий чемпион. Лучший из всех. У нашего Гаврилы пунктик — сумо. Там, в комнате, картинка висит.
В устах Натальи «сумо» звучит как «сума», видно, что это простенькое слово дается ей с трудом и что она предпочла бы вообще не иметь с ним дело.
Елизавета не заостряла внимание на картинке, но, кажется, что-то такое было, темный прямоугольник на беленой стене. Не плакат, не супертиражный, запакованный в раму постер из гипермаркета «ОʼКей» — обыкновенная вырванная из журнала фотография.
Увлечение сумо выглядит довольно странным. Елизавета не знает никого, кто упоминал бы о сумо в разговоре. Футбол («Зенит — Чемпион!» или «еле ползают по полю, гады!»), чуть реже — теннис, баскетбол и почему-то кёрлинг, где стадо ненормальных бегает со швабрами, — об этом хоть изредка, но говорят. А сумо? Мужчины в сумо огромные, со свисающими животами и подбородками, в неприличных набедренных повязках, с неприличными, лоснящимися от жира лицами. А как же тоска Ильи по прекрасному? Неужели это — прекрасно? С другой стороны, если ему хоть что-то нравится — это может послужить мостиком к общению. Нужно только поинтересоваться историей вопроса, разузнать о сумо побольше, ведь в нем переминается с ноги на ногу и делает растяжки не один Акэбоно Таро. Есть и другие, не такие великие. Не такие чемпионы. Кстати, о великих: и здесь Праматерь Всего Сущего отхватила себе самый лакомый кусок, самый высший титул. Но как иначе —
она ведь Праматерь.
Елизавета слегка переводит дух только выйдя от Ильи. После стоячего, мертвого воздуха закупоренной квартиры любой другой запах, пусть и не очень приятный, воспринимается как откровение. В загаженном подъезде полно звуков и шорохов, а — следовательно — жизни. Жизнь все-таки замечательная штука, а там, где Илья, — не жизнь. Но и смертью это не назовешь, никакой определенности.
— Наверное, не надо было тебя к нему приводить, — сказала Праматерь, когда они вышли на улицу. — Зрелище не для слабонервных.
— Ничего, я справлюсь…
— Лучше сразу скажи… Не хочу, мол, возиться с этим хорьком… Я пойму.
— Я справлюсь, справлюсь!
— Зимой едва не загнулся, три месяца в больнице отлежал. А началось все с насморка. Но это болезнь такая, не про нас будет сказано… Не знаешь, где тебя прихватит.
— А… он правда умирает?
Елизавете для душевного спокойствия хотелось бы услышать «нет», по Наталья безжалостна, как любое божество.
— Умирает, да. Недавно предложили ему в хоспис сдаться, так он отказался, гад. Тоже мне… король говна и дыма! И чего, спрашивается, кобениться? Там худо-бедно ухаживают, облегчают страдания. Нет же, для него дело принципа, чтобы можно было выйти в самый последний момент.
— Куда?
— Хрен его знает — куда. На крышу, в окно. К звездам полететь и раствориться в мировом пространстве. Для него — дело принципа, а для нас — лишний гемор. Бывают же такие засранцы — на ладан дышат, а весь мир заставляют под свою дудку плясать… Будь их воля — всех бы за собой потащили. У них и гробы безразмерные, и могилы с котлован…
Елизавету теперь не обманешь: что бы ни говорила Наталья Салтыкова, как бы заочно ни оскорбляла Илью, она исполнена печали и любви. Неизвестно, что там у нее вместо сердца — сырой мрачный лес, озеро с черными водами или кусок федеральной трассы Е-95, — все они выглядят притихшими, как перед грозой.
Сама Елизавета тоже необычайно тиха — и в этот день, и на следующий. Спланированная еще неделю назад встреча с Пирогом и Шалимаром в кафе «Лайма» проходит скомканно. Елизавета меланхолично поедает фруктовую корзинку и слушает подруг вполуха, не вставляя обычных заинтересованных реплик, не всплескивая руками по поводу тех или иных жизненных обстоятельств, не цокая языком и не закатывая глаза. Новоиспеченные студентки Пирог и Шалимар, должно быть, думают, что Елизавета, так и не пополнившая ряды вузовской молодежи, мелкотравчато завидует им. Да и плевать, пусть думают. На самом деле мысли Елизаветы насчет Пирога и Шалимара еще более убийственны.
Елизавета почти ненавидит своих лучших подруг.
Вот они сидят перед ней — со свежими лицами, с хорошо промытыми волосами, с самодовольными ухмылками на физиономиях, с ровнехонькими, влажно мерцающими зубами, да-да! У них образцово-показательные рты, без металлокерамики, без плохо сохранившихся железных и золотых коронок, без съемных протезов. В душе у них вакуум, в головах у них торичеллиева пустота; ничего, кроме них самих, в природе не существует.
