были для него напрасным трудом людей, отверженных жизнью.
— Нет, вы подумайте, милостивый государь мой, — снова и снова порывался он негодовать и наставлять, — те самые люди, которые могли бы (да, именно могли бы!) исполнить все надежды народов, — эти самые люди занимаются фантастическими предрешениями и обсуждают все, так сказать, кухонные подробности будущего социального устройства, а перед настоящими-то делами, перед всей жизнью-то ходят тихонько и деликатно — так, словно на цыпочках, и все думают… Эка невидаль: думать! Нет, ты с д е л а й, а не носи в карманах свои «и д е и». А то вот у нас в Петербурге все собирают библиотеки, складывают и помечают заграничные волюмы, читают, сходятся на целую ночь и до беспамятства говорят… А что толку-то с их слов? Слова — всегда слова и только-с!
Федор Михайлович решил, что в таких людях заключен некий залог будущего и что их недовольство — не простое, от лени или тоски, а таит в себе голос и надежды многих, таких же отодвинутых в сторонку людей. В их унижениях и бедности он увидел п р а в а на счастье и порыв к свету. Их ненависть он понял как тоску по лучшей жизни, выношенную долгими годами и оправданную всеми условиями тяжелого времени, в коем личность человеческая была забита и попрана крепостническим трудом и чиновническим произволом. И всеми своими порывами он откликался на нетерпеливое брожение человеческих мыслей.
— Да, — думал он про себя, — Россия — страна идей. И идеи эти — ее кровные, ею выношенные, родные. Не привозные истины спасут ее, хоть они весьма эксцентрические и великодушные, а наши собственные мечты и дела.
Сторож Михаил Иванович
Для закрытия сезона итальянской оперы шла «Норма» Беллини (пела сама Джулия Борзи), и Федор Михайлович, увлекавшийся «Нормой», прослушал в последний раз в сезоне 1847 года модную оперу и тем заключил свои театральные увлечения накануне переезда для летнего времяпровождения на дачу в Парголово.
В третьем Парголове он снял всего лишь одну комнату с прихожей, в намерении отдохнуть вдали от столичного шума.
В Парголово он поехал на дилижансе, усевшись у самого места для кучера. В ногах у себя пристроил корзину, вмещавшую все пожитки, а сам прикрылся от пыли старой серой шинелью.
На новом месте он заметил большое оживление: многие петербургские чиновники со своими семействами уже переехали из барских городских квартир в подгородные дачи. Днем Парголово молчаливо дремало под солнцем, а вечерами летние обитатели и обитательницы толклись, вздыхая и тоскуя, между коротко обстриженных деревьев, умолкнувших в желтизне лунного света.
Федор Михайлович любил наблюдать и высматривать все пылинки на свету, Кто жеманничает, кто о чем грезит, кто разорен, обижен и унижен… да мало ли о чем можно помыслить, глядя на людскую суету, — всю ее оглядывал и держал в памяти Федор Михайлович.
Окна его комнаты выходили прямо против дачи, занятой чванным чиновником из департамента, — какого, он и не знал. Только видел он, что чиновник был степенный и всякий раз по вечерам пил пунш. На террасе у этого чиновника круглый день вертелась гладко вычесанная болонка и ежеминутно показывались самые разнообразные члены семейства: жена, обязательно с цветами на голове, старший сын, бегавший по палисаднику и неистово твердивший латинскую грамматику, младший сын, старшая дочь, младшая дочь, потом одна тетя и другая тетя, один дядя и другой дядя. Из раскрытых окон чиновнической дачи днем неслись трели канареек, а по вечерам арии и романсы самого сердцегубительного содержания. В полночь дача умолкала. Департаментский туз засыпал до десяти утра, — в этот час к крыльцу подкатывал открытый экипаж и увозил в департамент чиновничье тело.
Федор Михайлович изумлялся: ведь вот живет же в кущах земли такая т в а р ь! Дышит воздухом, имеет дачу и квартиру, кроме того, может быть, где-нибудь в Рязанской или Тульской губернии еще тысчонку душ со сворами гончих собак и землицы тысяч десять… А в Петербурге ворочает целым департаментом. И все это так удивительно л е г к о происходит. Как бы м е ж д у п р о ч и м, незаметно, без какого бы то ни было усилия или даже желания. Будто кто закрутил пружину и она тебе движет все.
И ему на сравнение приходила его собственная жизнь: вечная тревога о завтрашнем дне, непрерывный труд днем и ночью, без сна и отдыха, с мучительными предчувствиями ударов и испытаний. Он подолгу задумывался над тем, кто как живет, и все более и более недоумевал. И когда случайно заглядывал в каморку, в которой ютился дачный сторож, нанятый на лето, — рассудок его мутился. Как?! — казалось ему. Тут, рядом один с другим, живут два человека, и один из них катается на откормленных слугами лошадях, а другой спит на голой земле? Один пресыщен и изнежен, а другой всегда голоден и, не зная ни минуты отдыха, работает грязную, изнурительную работу? Да как же, как же э т о м о ж е т б ы т ь?
Сторож Михаил, высокий двадцатипятилетний парень, служил у дачного владельца лишь в летнее время, причем в его обязанности входило не только сторожить по ночам господское добро, но и следить за чистотой желтеньких дорожек в саду, посыпать их песочком, поливать цветы, посаженные нежнейшими руками Матильды Ивановны, супруги хозяина-немца.
Хозяин, круглолицый и всегда улыбающийся, платил ему пять рублей в месяц и считал, что он купил «ганц Михаил» без остатка.
«Ганц Михаил», однако, с явным неудовольствием жил «на даче» у расчетливого немца и ждал осени, чтобы снова попасть на какую-либо фабрику в качестве вольнонаемного рабочего. Вольнонаемных рабочих было не много, а хозяева фабрик, из купцов или из дворян, знали, что работники они дюжие, и даже сами искали их. Михаила Ивановича звали на Кренгольмскую мануфактуру, и он далее собирался туда, но обстоятельства мешали. Немца он терпел, так как на лето некуда было деваться: был он круглый сирота, ни родных, ни избы в деревне не было. Труд на фабрике или в мастерских, где он достаточно уже перебывал, его угнетал. Работа по 14 часов в сутки, нищенское жалованье и произвол фабричных мастеров и начальства внушали злобу и отвращение. Своим товарищам он не раз говорил:
— Братцы мои, невтерпеж! Постоим за себя. Не дадимся! Все одно — что смерть, что идти в кабалу!
Но те, кто слыхал его слова, молчали и качали головой, думая:
— Где уж нам с тобой, Мишка, браться за такие дела? Видел, как греют н а ш и х за такое своевольство? Видно, перемогаться надо нам с тобой, братец, пока не околеем.
Михаил Иванович негодовал, слыша подобные речи и оглядывая возбужденными глазами работников, по которым ходила хозяйская нагайка.
Федор Михайлович неравнодушно присматривался
