— Странно, вы говорили о нем так, словно имели в виду профессора медицины.
— Извините, мадемуазель, другим «светилом медицины» не обзавелись.
— Значит, придется пойти по окрестным селам, — задумчиво проговорила Клавдия. Раненый лежал на широкой лавке, а они стояли над ним, склонив головы, почти касаясь лбами друг друга. — Где-то же должна быть хотя бы медсестра.
— Мы блокированы вражескими постами, поэтому поход по селам, мадемуазель, отменяется.
— Не дерзите, — произнесла она голосом суровой учительницы, пытающейся образумить расшалившегося ученика. — Когда вы уходите на ту сторону реки?
— Нескоро.
— Что значит «нескоро»? Как это понимать?
— Это следует понимать так, что на тот берег реки мы пойдем не скоро, — задело Андрея.
— А еще яснее вы не могли бы?…
— Мы не будем переправляться. Держимся здесь до подхода наших. Таков приказ.
Клавдия удивленно посмотрела на капитана. У нее было смуглое лицо, со строгими, почти римскими чертами, темные глаза и черные, смолистые, с едва заметными завитушками — на лбу и висках — волосы.
— Вы это — серьезно?
— Я ведь уже объяснил вам, что выполняю приказ особый командования.
— То есть вас оставили здесь на гибель? Вы обречены точно так же, как этот офицер?
— Мы всего лишь солдаты.
Закрыв глаза, Клавдия кивала головой, размышляя о чем-то своем.
— Что там с водой, отец? — вдруг испуганно спросила она, почувствовав, что Беркут слишком неосторожно приблизился лицом к ее лицу. Сама она в это время обеими руками зажимала раны майора его же окровавленной рубашкой.
Беркут тоже спохватился, достал из карманов два немецких перевязочных пакета…
— А куда девалась женщина, которая была здесь, когда мы вошли? С нею мы бы справились с майором значительно быстрее.
— Женщина? Здесь не было женщины. Это парнишка.
— Да? — недоверчиво переспросила Клавдия. — Странно. Значит, я слишком устала. Там, в доме, не смерти боялась… Просто представила себе, как бы вели себя солдаты, схватив меня. С офицерами еще можно о чем-то говорить, но солдафоны…
— Об этом лучше не думать.
Появился Арзамасцев, набрал в котелок воды, не задавая никаких вопросов, оттеснил капитана и, не обращая внимания на учительницу, принялся за дело.
— Эта, левая, навылет, — деловито констатировал он, приподнимая майора с помощью Беркута и старика, и пропуская бинт у него под животом. А с этой хуже: задела позвоночник. Достать ее сможет только хирург.
— А без хирурга — никак? — с надеждой спросила Клавдия.
— Службу свою я начинал санитаром в госпитале. Так случилось. Да и то служил я там недолго, в строевую перевели. Вот и вся моя «медицина». Правда, и за это время успел насмотреться да наслушаться. А что касается раненого, то боюсь, что даже после очень удачной операции майору уже не ходить.
— Помолчите вы, ради бога! — взмолилась Клавдия. — Зачем же так сразу обрекать?!
— Это его немец обрек, — грубовато заметил Арзамасцев. — Говорю, что есть и как сам понимаю. Сюда бы какого-нибудь знающего врача, только где его взять?
— Как только пробьемся к своим, попрошу командование направить тебя в медицинский институт, — вклинился в эту стычку Беркут. — Суть не в опыте, а в том, что ты любишь, или хотя бы терпишь, это лекарское дело.
— Вас от ран тоже не мутит, — заметил ефрейтор. — И вам легче было бы поступить.
— Э, нет, убивать я еще кое-как научился, а вот возиться с ранеными — для меня мука.
— Где же ваши остальные раненые? — поинтересовалась Клавдия, когда перевязка была закончена.
— В каменоломнях.
— Значит, майора тоже перенесите в подземелье. Я сама буду ухаживать за ним.
Вошли двое солдат, уложили майора на носилки и унесли. Учительницу Беркут попросил на какое-то время задержаться. Нужно было выяснить, что происходит в селе, много ли немцев и не обнаруживались ли окруженцы в лесу по ту сторону села. Но как только все ушли, оставив его вместе с Клавдией и хозяином, капитан почти непроизвольно спросил:
— Мне кажется, что этот человек, майор, уже очень дорог вам.
Клавдия изумленно уставилась на капитана: он спросил это по-немецки. И именно то, что он спросил по-немецки, сразу повысило интерес к нему.
— Вы… владеете их языком? — спросила она по-русски.
— Вы не ответили на мой вопрос.
— Дорог. Естественно. Как любой умирающий, — тоже перешла на немецкий учительница. — Правда, будучи легкораненым, еще там, в доме, он действительно успел объясниться мне в любви — если вас интересует именно это.
— Не из ревности, скорее из любопытства.
— И даже попытался обнять. Но я отнеслась к этому, как, ну, к слабостям больного.
— Вы, конечно, не фольксдойч. Но языку, судя по всему, обучались у русских немцев.
— Да? — зарделась Клавдия. — Вы сумели определить даже это? Чувствуется по произношению?
— И по тому, как употребляете некоторые конструкции. Но, может, только это вас и спасает. Немцы принимают вас за истинную фольксдойч.
— Но вы-то… вы вообще… настолько уверенно владеете языком. Даже не чувствуется, что подбираете слова. Удивительно. Тоже из русских немцев?
— Будем считать, что из немецких русских, — сдержанно улыбнулся Андрей. — Так ближе к правде. Однако стоит ли превращать этот вечер — в вечер исповеди? Общаться предлагаю исключительно на немецком. Чтобы не терять языковую практику.
— Думаете, вам это еще пригодится?
— Весь мой фронтовой опыт убеждает меня в этом.
— Впрочем, конечно же пригодится: после войны вы можете стать преподавателем немецкого.
— Вряд ли это прельстит меня. Перед вами — профессиональный и потомственный военный.
24
Вскипел чай. Клавдия взялась помогать старику наливать в кружки, но в это время в комнату ворвался Мальчевский.
— Капитан, самолет появился! Над рекой, чуть ниже косы.
— Немецкий, что ли? — прислушался капитан.
— Наш, «кукурузничек», фанеру ему под хвост. Только что телефонисту передали: «Принимайте груз».
— Костер разожгли? — спросил Беркут уже на ходу, выбегая вслед за младшим сержантом. Он был несказанно рад, что ни штабисты, ни предчувствие его не обманули.
— Два. Да пилот нас и так видит. Вечер ясный. Коса приметная.
— Следите за грузом! — крикнул капитан бойцам. — Как только приземлится, немедленно достать его и доставить сюда.
Первый парашют раскрылся над плавнями, и группа во главе с Мальчевским ринулась туда. Второй упал у самой косы, но старшина Бодров быстро извлек его из заиленного промерзшего мелководья. Третий же приземлился в небольшое ущелье на краю косы уже тогда, когда самолет был обнаружен зенитчиками, окопавшимися где-то у переправы, возле разбомбленного моста.
Тем не менее летчик сумел развернуться под их огнем и сбросить еще два тюка, один из которых чуть не утонул: у самой косы немецкие пулеметчики прострелили его парашют. К счастью, он упал на мелководье, и несколько бойцов, круша тонкий лед, сумели довольно быстро пробиться к нему.
В знак благодарности Беркут выпустил по курсу самолета красную ракету. Пилот слегка помахал крыльями «кукурузничка» и, снизившись, спасаясь от зениток, пошел над самой рекой, чтобы где-то там, в низовье, где его не ждут, свернуть к правому берегу, к линии фронта.
— Что ж они все гранаты да гранаты?! — возмущался Мальчевский, распотрашивая надежно упакованный в мягкую упаковку груз первой партизанской посылки (Беркут не раз видел такие в соседних отрядах, в районе Подольска.) — Ага, нате вам еще пулемет и автоматы. Будто нам их у фрицев занять трудно? Нет, чтобы по бутылке на брата. Хоть по две наркомовские на каждую промерзшую душу, циклопы иерихонские!
— Что ты молишься там, сержант? — подошел к нему Андрей.
— Не молюсь, но блаженствую! Послушайте, а нет такого парашюта, чтобы отослать им все это назад? Какой же лапоть ферапонтовский все это укладывал, отставные ключники царя Ирода?! Мы что, оружие в бою добыть не способны? Лучше бы канистру спирта сбросили.
— Следующим заходом, сержант. Пока же благодари за то, что бог послал.
Мальчевский с тоской взглянул на капитана, как бы не понимая, почему такие грубые, не способные понять солдатскую душу офицеры все еще держатся на этой войне, и, грустно почесав затылок, изрек:
— А не кажется ли вам, капитан, что этот самый бог, глядя на всю эту шмайссер-трехлинеечную богадельню, всех нас давным-давно послал к чертям собачьим?… Причем по обе стороны фронта сущих. И молиться нам теперь до конца жизни воинскому уставу да старшинской портупее.
— Списать бы тебя, сержант, с фронта за богохульство и непочитание начальства…
— Точно. Списать. И… на фронт отправить.
