Нет-нет, надеть такую красоту, что, выразительно сложив руки на груди, посоветовала Василиса, Зария не могла, как не могла и объяснить странной кухарке то, почему носит застиранные, залатанные лохмотья. Кому интересно бормотание убогого создания, которое способно вызвать в душе только одно свербящее чувство — толкнуть или обидеть посильнее? Ущербное подобие человека, жалкое, ничтожное и оттого вдвойне противное…
Даже Лиска и та при первой встрече хотела сделать ей больно — Зария видела. Чего она до сих пор не понимала — как новая стряпуха борется с собой? И зачем? Ведь никто прежде не утруждался подавлением той злобы, что вызывала наследница лантей. Только вот не злоба довлела над Василисой, а раздражение, причем не на саму Зарию, а на что‑то другое.
И… вот оно — платье. Яркий кусочек неба, сотканный и сшитый на ладную миловидную девушку, а не на тощую хромоножку. Наряд будет велик Зарии в груди, пожалуй, широковат в талии, а левая сторона красивой юбки и вовсе будет волочиться по земле, быстро обтреплется и порвется — кроили‑то ее не на кривобокую. Но если подогнать платье по фигуре, то…
Пустые мысли. Глупые. Зачем, да и куда ей надевать это? И все‑таки пальцы снова пробежались по мягкой ткани, такой нежной и приятной на ощупь. Что‑то, доселе незнакомое, бередило душу, манило, призывало надеть обновку, сулило счастье, которого никогда не знала чернушка.
— Это еще откуда?!
За разглядыванием платья Зария упустила момент, когда рядом с ней оказалась свекровь. Девушка вздрогнула всем телом и схватилась за горло, словно испытала приступ удушья. Когда это матушка успела проснуться? Еще же и за окном темно! Неужто?.. Запоздалая догадка осенила слишком поздно.
А дородная румяная женщина, возникшая в дверях темной коморки, теперь возвышалась над своей жертвой, склонив обвитую седеющей косой голову.
От одного звука глубокого, исполненного зарождающегося гнева голоса, сноха сжалась, пытаясь сделаться маленькой-маленькой.
Голубой наряд так резко выдернули из дрожащих рук, что подол больно хлестнул Зарию по глазам.
— Да ты никак расфуфыриться вздумала, поганка бледная? Спасибо, что не на бархат и шелка раскошелилась, краса ненаглядная!
— Матушка… — прошептала «краса», — я не покупала…
Тяжелая затрещина пришлась прямо в ухо. В голове загудело, а злобный голос с истеричными нотками зазвучал откуда‑то сверху, умножая боль:
— Ты по какому праву деньги потратила?! Муж работает день и ночь, а ты уборы покупаешь?!
В этот момент смысл сказанного Зарией дошел до ее обличительницы, и та с еще большим гневом, зашипела:
— Ах не покупала… Приворовываешь, стал быть? Или, может, с другими калеками милостыню просишь под воротами Храма? Ну? Отвечай!
И снова град затрещин.
Зачем? За что? Почему они ее мучают? Зария не слышала оскорблений, которыми ее щедро одаривала свекровь, не чувствовала ударов, сыпавшихся на голову и плечи, она смотрела на кусочек неба, безжалостно зажатый в полной руке и теперь смятый, словно обычная тряпка. Маленький кусочек неба, маленький кусочек счастья, которое ей почти довелось испытать, к которому довелось прикоснуться. Что‑то мучительно и безвозвратно умирало в ее душе.
Странное, необъяснимо упоительное желание жить, растревоженное в девушке прикосновением к нежной ткани, постепенно затихало. Больше не осталось сил бороться. Да и за что бороться? За право быть униженной и избитой? За право радоваться копеечной вещи, подаренной из жалости и сразу же отобранной более сильным? За право делать грязную работу и терпеть чужие насмешки и тычки? За что?
Она сломалась.
Жалкое подобие человека съежилось на полу в комочек, прикрываясь руками и подтягивая ноги к животу. Умереть. Ей хотелось умереть. Нет, матушка никогда не била так больно, как Кирт. Ну, похлещет, покричит и успокоится, но… упала сейчас девушка не от боли. Просто в теле больше не осталось сил на сопротивление, пускай и молчаливое.
Хотелось лежать, сжавшись на деревянном полу и надеяться, что вот-вот, сейчас, еще через пару мгновений все прекратится. Совсем все. И несчастная жертва медленно уплывала по тихим волнам безразличия. Далеко-далеко и высоко-высоко над ней мать и сын о чем‑то говорили. Она слышала слова, но не понимала их.
— Чего это с ней? Неужто загнулась, наконец? — недоверчиво и брезгливо.
— С подзатыльника‑то? Придуривается. Ну‑ка…
Грубые руки ухватили под бока, поставили на ноги, встряхнули.
— Ты, чумичка, если мать еще раз напугаешь, так получишь, что небо с овчинку покажется.
Зария кивнула, она пыталась понять смысл слов, но упускала его. Да не все ли равно? Главное выразить покорность.
Муж поволок безучастную ко всему жертву на кухню и толкнул за стол. Она села и покорно взяла ложку. Свекровь с грохотом поставила перед снохой пузатую, исходящую паром миску.
— Ешь, уродина. И больше, чтоб мне тут припадки не разыгрывала.
Снова кивок.
Чернушка медленно начала есть. Она знала, что эта похлебка, которую ей готовили раз в несколько недель, навариста, жирна, но вовсе не так вкусна, как кажется. Не могли родственники убить ее открыто, травили потихоньку.
А Зария каждый раз пользовалась единственным своим умением — отводить глаза — чтобы эту похлебку не есть. Но сегодня… она вычистила всю чашку, добросовестно и медленно жуя. Пусть так.
И на языке стало приторно-горько, а сердце затрепыхалось так сильно, будто бы девушка бегом преодолела долгий путь в гору. Медленно она встала из‑за стола, одолеваемая ознобом, накинула на плечи полушалок и побрела в «Кабаний Пятак». А то опять Багой бранить станет. Да и Василисе достанется…
Чернушка плелась по улице, не слыша ничего, кроме шума в ушах. Медленная тягучая боль расползалась по телу. Дышать стало тяжелее, воздуха, словно, не хватало. Но все же Зария смогла доковылять до корчмы, пройти на кухню и здесь медленно сползти вдоль стены на лавку.
— О, пришла! — обрадовалась Лиска. — Я уж заждалась. Там вон кисель кипит, крышку приоткрой, пока не убежал, а то Багой опять разорется. Вообще, он что‑то постоянно моду взял нам с тобой выговоры делать, я сегодня возмущаться пойду. Надоел уже занудствовать. Да и помощник нам бы не помешал, а то, вон, ты вообще ноги еле таскаешь…
Стряпуха продолжала что‑то оживленно говорить, но молчаливая собеседница ее не слышала. Кое‑как поднявшись, Зария мертвеющими руками взяла раскаленную крышку, сняла ее с кастрюли, а потом что‑то загремело и девушка осела на пол. Сердце выпрыгивало из груди и каждый удар пронзал тело болью от которой хотелось кричать, да только не получалось — воздуха в груди стало совсем-совсем мало, какой уж тут крик.