или менее честному рассказу. Но значение имеет именно то
место (
placing), которое отведено статье о Мухаммеде в «Библиотеке». Опасности распространения ереси устраняются, когда она превращается в идеологически недвусмысленное понятие для одной из статей, расположенных в алфавитном порядке. Мухаммед больше не бродит по восточному миру как опасный и безнравственный дебошир, а спокойно стоит на своей (по общему признанию, выдающейся) части ориенталистской сцены[302]. Ему присваиваются генеалогия, объяснение, даже развитие, всё это суммируется под общим знаменателем простых утверждений, которые препятствуют его блужданию где-либо еще.
Такие «образы» Востока, как этот, – образы того, что они представляют или обозначают очень большую сущность, в противном случае невозможно диффузную, которую они позволяют понять или увидеть. Они также – персонажи (characters), отсылающие к типажам хвастуна, скряги или обжоры, созданным Теофрастом[303], Лабрюйером[304] или Селденом[305]. Возможно, не совсем верно говорить, что мы видим таких персонажей, как miles gloriosus – «хвастливый воин» или «самозванец Мухаммед», поскольку дискурсивная ограниченность персонажа по меньшей мере предполагает возможность без затруднений или двусмысленности воспринять универсальность этих типов. Персонаж Магомета у д’Эрбело – это образ, потому что лжепророк является частью общего театрального действа, называемого «восточное», в полной мере представленного в «Библиотеке».
Дидактическое качество представления восточного не может быть отделено от остальной части действа. В таком научном труде, как «Ориентальная библиотека», который был результатом систематического изучения и исследования, автор подчиняет материал, над которым он работал, строгой дисциплине и порядку; кроме того, он хочет, чтобы читателю было ясно, что печатная страница дает упорядоченное, дисциплинированное суждение о материале. Таким образом, «Библиотека» передает идею могущества и эффективности ориентализма, которая повсюду напоминает читателю, что отныне для того, чтобы добраться до Востока, он должен пройти сквозь научные схемы и коды, представленные ориенталистом. Восток был не только подогнан под моральные стандарты западного христианства: он был также ограничен рядом установок и суждений, которые с самого начала направляют западный ум не к восточным источникам для исправлений и верификации, а скорее к другим ориенталистским работам. Ориенталистская сцена, как я ее называю, становится системой, застывшей морально и эпистемологически. Как дисциплина, представляющая институционализированное западное знание Востока, ориентализм, таким образом, начинает оказывать трехстороннее воздействие – на Восток, на ориенталиста и на западного «потребителя» ориентализма. Я думаю, было бы неправильно недооценивать силу этих трехсторонних отношений. Поскольку Восток («там», в направлении Востока) исправлен и даже наказан за то, что лежит за пределами европейского общества, «нашего» мира, Восток, таким образом, ориентализируется – это процесс, который не только маркирует Восток как область ориенталиста, но и заставляет непосвященного западного читателя принимать ориенталистскую кодификацию (например, алфавитный порядок «Библиотеки» д’Эрбело) за истинный Восток. Истина, коротко говоря, становится функцией ученого суждения, а не самого материала, который со временем кажется обязанным ориенталисту даже самим своим существованием.
Весь этот дидактический процесс нетрудно понять и нетрудно объяснить. Следует в который раз вспомнить, что все культуры вносят коррективы в грубую реальность, превращая ее свободно дрейфующие объекты в единицы знания. Проблема не в том, что это обращение происходит. Для человеческого разума совершенно естественно сопротивляться нападению на него непонятного чужого, поэтому культуры всегда были склонны навязывать другим культурам полную трансформацию, принимая эти другие культуры не такими, какие они есть, а такими, какими им, к выгоде воспринимающего, следует быть. Для западного человека, однако, восточное всегда было подобно некоему аспекту Запада. Для некоторых немецких романтиков, например, индийская религия была, по существу, восточной версией германо-христианского пантеизма. И всё же ориенталист сделал своей работой постоянное превращение Востока из чего-то одного во что-то другое: он делает это ради себя самого, ради своей культуры, а в некоторых случаях, как он полагает, – ради Востока. Этот процесс обращения строго упорядочен: ему учат, у него есть свои сообщества, периодические издания, традиции, лексика, риторика – всё это в основном связано и подпитывается господствующими культурными и политическими нормами Запада. И, как я далее продемонстрирую, он стремится стать более, а не менее тотальным в своих попытках, настолько, что при рассмотрении ориентализма XIX и XX веков преобладает впечатление грубой схематизации ориентализмом всего Востока.
Насколько давно эта схематизация началась, ясно из приведенных мною примеров западных представлений о Востоке времен классической Греции. Сколь четко были сформулированы более поздние представления, опирающиеся на более ранние, сколь необычайно тщательна их схематизация, сколь драматически эффективно их размещение в пространстве западной воображаемой географии, можно проиллюстрировать, обратившись к дантовскому «Аду». Достижение Данте в «Божественной комедии» состояло в том, что он сумел органично соединить реалистическое изображение земной реальности с универсальной и вечной системой христианских ценностей. Данте-пилигриму, проходящему через Ад, Чистилище и Рай, открывается уникальное видение суда. Паоло и Франческа предстают навечно заключенными в ад за свои грехи, но в то же время воплощающими, по-настоящему проживающими те свои черты и поступки, которые ввергли их в место вечного пребывания. Таким образом, каждая из фигур в видении Данте не только представляет саму себя, но отражает определенный характер и предназначенную ей судьбу.
«Maometto» – Мухаммед – появляется в 28 песне «Ада». Он в восьмом из девяти кругов Ада, в девятой из десяти Злых Щелей, в круге мрачных рвов, окружающих твердыню Сатаны в Аду. Таким образом, прежде чем Данте доходит до Магомета, он проходит через круги, куда помещены люди с меньшими грехами: сладострастники, стяжатели, чревоугодники, еретики, гневливые, самоубийцы, богохульники. После Мухаммеда – только поддельщики и предатели (к которым относятся Иуда, Брут и Кассий), вплоть до самого дна Ада, где обитает сам Сатана. Таким образом, Мухаммед принадлежит к той категории в четкой иерархии зла, которую Данте называет «сеятель распри и раздора»[306]. Кара Мухаммеда, ставшая его вечной судьбой, особенно отвратительна: его бесконечно рассекают надвое от подбородка до ануса. Здесь Данте не избавляет читателя от эсхатологических подробностей, которые влечет за собой столь впечатляющее наказание: описание кишок Мухаммеда и его экскрементов дано с беспримерным тщанием. Мухаммед разъясняет Данте свое наказание, указывая также на Али[307], идущего впереди него в ряду грешников, которого дьявол рассекает надвое; он также просит Данте предупредить Фра Дольчино[308], священника-отступника, чья секта проповедовала общность жен и имущества и кого обвиняли в том, что у него есть любовница, о том, что его ждет. Читатель не может не заметить, что Данте проводит параллель между Дольчино и Мухаммедом, их омерзительным сладострастием и их претензиями на высокое положение в теологии.
Но это не всё, что Данте хочет сообщить об исламе. Чуть раньше
